— Я слушаю тебя, — боясь этого вопроса, тихо проговорила Александра Федоровна.
Помолчав, он спросил:
— Как ты думаешь, склонность к блуду дочерей — это упущение в воспитании или заложенная через родителей природа?
— Ники, — вздохнула женщина, — пока мы живем на этой квартире, ты оскорбляешь меня уже второй раз. Первый, это когда ты припомнил мне Геню, заподозрив меня в связи с ним. Твое второе оскорбление — это продолжение первого, зато я со своей стороны хочу сказать тебе следующее: если бы мы не остались в этой ужасной стране, где политическая свобода отворила двери для разврата, нравственной распущенности, ничего подобного бы не случилось. Маша точно впитала в себя этот… гнилостный воздух, которым дышит сейчас твой народ, русский народ, самый ужасный на свете. Не видишь разве, что русские не выдержали испытания свободой, впились друг другу в глотки, осквернили блудом таинство брака!
— Ах, да оставь ты, пожалуйста! — закричал Николай, ударяя ладонью по столу так, что повалились два стакана. — Не смей оскорблять мой народ, ты его так и не узнала! Или, думаешь, немцы после крушения империи, в обстановке политического разброда, голода, хозяйственного краха сохранили свою былую чистоту, представление о которой и прежде было сильно приукрашено? Давай лучше подумаем, как поступить с Машей, с этим Томашевским и с их ребенком!
— Как-как, — обиженно пожала плечами мать, — в конце концов, есть врачебные средства…
— Нет, на это мы согласиться не можем! Эти ваши "врачебные средства" страшный грех, не менее тяжкий, чем убийство человека. Но я не могу допустить и того, что Маша выйдет замуж за безродного, даже не за дворянина. Правда, я сам во многом виноват: сделал этого негодяя другом семьи, посадил за один стол с тобой, с детьми. Ах, как я оскорблен!
— Ники, — тяжело вздохнув сказала Александра Федоровна, — мне кажется, что ты совершенно неверно оцениваешь свое, нет, наше положение. Да, ты Романов, бывший царь, но ведь только бывший, бывший. К чему же эта спесь? Ты называешь Кирилла Николаича низкородным, в то время как себя называешь "гражданином Романовым", мещанином, агентом по продаже каких-то аппаратов. Забудь о том, что ты — царь, что твои дочери — великие княжны, хоть я и назвала этим титулом Машу ещё пятнадцать минут назад. Что делать, наша дочь согрешила, но грех может быть устранен законным браком с этим человеком, с героем, нашим защитником, преданным нашей семье. Да, я бранила Машу, но я как женщина её могу понять: Кирилл Николаич — красивый, обаятельный мужчина, благородный, сильный…
— А я не в силах понять тебя! — все так же громко, почти прокричав, сказал Николай. — Быстро ты забыла, кто такие Романовы. Во мне живет чувство, что я не только бывший царь, но и царь будущий. Человек, процарствовавший четверть века, не способен до самой смерти забыть, кем он был, каким величием, властью был наделен. Да и с какой это стати я должен расстаться с идеей вернуть себе власть, трон, корону? Ты разве не знаешь, что красные на Южном фронте терпят от Деникина одно поражение за другим, а генерал Юденич уже под Петроградом? Какие-нибудь два-три месяца — и большевистский режим падет, их власть рухнет, как карточный домик. И не ко мне ли обратятся победители, чтобы вручить мне власть? Очень может быть, что именно ко мне, вот и стану я царем России вновь, потому что русский народ, познавший ужас власти инородцев, все эти пыточные избы Чрезвычайки, красный террор с расстрелами ни в чем не повинных людей, с баржами, пускаемыми на морское дно с живыми людьми, уже не станет доверяться всяким там депутатам, продажным и лживым. Русские, так ненавидимые тобой, поймут, что править страной должен монарх трехсотлетней династии, а не Керенские, Троцкие и Ленины!
Он говорил горячо, убежденно, и Александра Федоровна, видя, как уверен её муж в своей правоте, посмотрела на него с уважением.
— Хорошо, — сказала она растерянно, — возможно, ты прав, но все-таки при чем тут Маша и Томашевский?
— А при том, что я… как будущий император России, не могу обзавестись таким постыдным родством, просто не имею права. Да, это наше несчастье, проклятье даже, если хочешь. В шестнадцатом-семнадцатом веках русские царевны были вынуждены оставаться безмужними и бездетными, запертыми в светелках терема, потому что даже окольничий, столбовой дворянин или боярин считался холопом русского царя, и выдать царскую дочь за холопа было делом немыслимым. Теперь же холоп и не спрашивает моего разрешения, бесчестит мою дочь в надежде, что искупит грех бракосочетанием с ней. А ведь ты помнишь, что и наша старшая дочь, Оля, тоже воспылала страстью к одному лейтенанту, Павлу Воронову…
— Да, да, — поспешила кивнуть Александра Федоровна, которой было неприятно вспоминать, как шесть лет назад, когда Ольге было восемнадцать, она на самом деле полюбила морского офицера, такого же красивого, как Томашевский, и лишь решительный протест родителей не дал углубиться чувству, и возлюбленные были навек разлучены.
— Так вот, Аликс, я должен тебе сказать, что мне будет страшно тяжело разлучать Машу и Кирилла Николаича, потому что я… я люблю его как сына. Но иначе сделать я не могу. Мало того, Томашевский должен будет не просто покинуть Машу, но и уйти из жизни совсем, точно его и не было…
— Как это? — удивилась Александра Федоровна. — Как это… совсем? Умереть?
— Да, умереть. Я не прощу ему позора дочери, иначе я и не царь совсем, а просто гражданин Романов.
— Ты что же, убьешь его? — испугалась мать.
— Да, убью. Я застрелю его, но, конечно, не как душегуб, разбойник, а как благородный человек. У нас будет поединок, и пусть Божий суд свершится. Я оскорблен, а Бог, как правило, защищает оскорбленных!
— Нет, ты не убьешь Кирилла Николаича! — властно, но в то же время и с мольбой прокричала Александра Федоровна. — Ты что же, хочешь сделать несчастной свою дочь? Ты убьешь её тоже! Какой же ты отец?
— В данном деле я не отец, не отец! — хватаясь рукой за горло, задушенно прохрипел Николай. — Здесь я не отец, а царь-отец, это большая разница, и Маша, перед тем, как ложиться в постель со своим возлюбленным, должна была в первую очередь помнить о том, что она тоже не просто дочь, не просто девушка, а ещё и великая княжна, дочь царя! А посему пусть она пеняет только на саму себя. Она убила не только своего любовника, но себя и, может быть, ребенка. Так нам, царям, мстит традиция, наша царская честь, правила нашей жизни, и иначе у нас быть не может — иначе мы уже не цари! Впрочем, — вдруг улыбнулся Николай печально, — может статься, Томашевский меня убьет, и тогда Маша справит свадьбу с ним, а я уже не стану досаждать вам своими надоедливыми напоминаниями о том, кто вы такие…
Он вышел прочь из комнаты, не замечая, что в коридоре кто-то отпрянул от распахнувшихся дверей и прижался к вешалке с плащами и пальто.
Дважды заходил Николай в квартиру напротив, где жил Томашевский, но не застал его. "Прячется, — думал он со злобой, — знает кошка, чье мясо съела. Ну ничего, дождусь. Пусть не думает, что я успею остыть и простить ему его тяжкое оскорбление!"
Наконец, уже почти ночью, позвонив в квартиру Кирилла Николаича в третий раз, он был встречен самим Томашевским, спокойным, каким-то нагло спокойным, будто он и не испытывал чувства вины.
— Я к вам совсем ненадолго, — ненавидя этого выдержанного мужчину, который, наверное, даже сегодня утром не забыл тщательно подровнять свои офицерские усики, сказал Николай, и, когда Томашевский провел его в свою комнату, опускаясь на диван и закидывая нога на ногу, промолвил: Поздравляю, молодой человек, поздравляю! Надеюсь, хлопот было немного? Ведь Маша в нашей семье за свою покладистость и доброту была в шутку прозвана Добрым Толстым Туту. Ну как же не воспользоваться этими качествами, молодой человек?
Он говорил с подчеркнутой обидой в голосе, пристально глядя в глаза Томашевского, чтобы увидеть в них раскаяние, горечь, сожаление, но Кирилл Николаевич молчал.
