Но ликовал Ребров-Замостный преждевременно — четвертый дворовый, с излишней резвостью сбегая вниз, оступился, перевернулся несколько раз через голову да так и остался лежать на косогоре в срамотной наготе, широко раскинув руки и ноги. Оказалось, что он сломал при падении шею. Пятый холоп, хоть и добежал до льда и пробил его, но, подобно Сереге, так и не выплыл, отправившись вслед за товарищем кормить щук в Таракановке.

Ребро-Замостный, то и дело прикладывавшийся к чарке, стал мрачен: из пяти холопов погибли трое. Люди стоили денег, да деньги нужно было давать и женам погибших, и князь, хоть и был помещиком богатым, но счет деньгам вел и пускать их на ветер на старости лет не любил.

— Все! Хорош! Набаловались мы «чижиком» холопским! А вот желание имею сейчас дворянских «чижиков» посмотреть, китайский бог! — и окинул суровым взглядом дворянчиков-приживалов.

— Тоже за рублик-с? — хихикнул один из них, сильно желая увидеть в словах Реброва-замостного шутку.

— Нет, не за рубль! Ваши души дороже стоят, но все равно стоят!

Александр следил за безобразной сценой с краской стыда за своих дворян.

— А чего же стоят наши-с души-с? — уже с интересом спросил тот же мелкопоместный дворянчик.

— Вот чего, китайский бог! — прогудел Ребров-Замостный, вынул из кармана сторублевую помятую ассигнацию, бросил её в серебряный ковшик, которым разливал по чаркам перцовую, и поднял его высоко над головой. — Ну, кто «чижиком» станет?

Некоторое время дворянчики, стыдливо улыбаясь, ковыряя носками сапог снег, молчали, и Александр с надеждой думал, что они помнят о своей дворянской чести, но вдруг кто-то из них, боясь, что кто-то другой вызовется скорее, чем он, быстро проговорил:

— Я «чижика» сделаю!

— И я тоже могу, ваше сиятельство! — выкрикнул второй.

— Нет, меня пустите, благодетель! — подбежал высокий, нескладный человек к Реброву-Замостному и низко поклонился ему: — У меня семеро детей, нужда заела — сто рублей позарез нужны! Сотворите Божескую милость!

Князь, вдоволь налюбовавшись картиной самоуничижения юливших перед ним дворян, веско сказал:

— Я, все знают, добр и благороден, сирых призираю, а посему дозволяю тебе, Левка Свиридов, показать всем на свою удаль.

Свиридов, будто его ужалили, дернулся всем телом в конвульсии радости и стал расстегивать бекешу:

— Спасибо, спасибо, ваше сиятельство! Только уж дозвольте, батюшка, портков не снимать — совестно перед холопами, а?

— Ну, нет, китайский Бог, — мрачно прогудел Ребров-Замостный. «Чижиково» представление ритуал имеет древний, ещё предками моими утвержденный, а посему должен ты, Свиридов, непременно с голой задницей и всем прочим перед нами явиться. Да к тому же тебе без порток способней будет из-подо льда выныривать, китайский бог — как пробка из бутылки выскочишь, ничем не зацепишься.

Александр больше не мог терпеть. Качаясь от сильного волнения и негодования, он шагнул к раздевавшемуся Свиридову, сказал:

— Хотите я дам вам сто рублей?

— Дайте! — перестали дергать одежду руки дворянчика, а глаза с жадной надеждой уставились на Александра.

— Только уж не позорьте рода своего, оденьтесь! Вы ведь дворянин?

— Точно так-с, дворянин-с, — закивал Свиридов. — Токмо я, с удовольствием приняв от вас подарок, никак-с не могу отказаться от «чижика». У меня тогда будет двести рублей! Семья-с, понимаете-с! Я уж нырну, не обессудьте-с!

Скоро дворянчик уже стоял перед всей охотой голый, как Адам. Холопы откровенно смеялись, а другие барские дармоеды-дворяне, напротив, поглядывали на него с завистью. Свиридову дали выпить чарку водки, и он, перекрестив впалую грудь, неловко ринулся вниз по склону, добежав до льда, помедлил немного, но, оттолкнувшись, пал на лед, нырнул под него, мелькнули его желтые ступни — и все…

Постояли, подождали, но лед так и не треснул. Ребров-Замостный снял пуховой картуз, широко перекрестился и сказал со вздохом:

— Хорошим человеком был, да, видно, «чижику» — «чижиково», а Свиридову — Свиридово. Ну, давайте домой собираться. Охотой сегодняшней и представлением я недоволен остался. Похоже, мельчает да хиреет человек русский… китайский бог!

Александр стоял с безвольно опущенным вниз руками — бледный, с бессмысленным голубым взглядом, он сам был похож на человека, минут пять проведшего подо льдом в ледяной воде. Ребров-замостный подошел к нему, по приятельски ударил по плечу. Он уже снова радовался жизни и требовал ото всех, кто окружал его, той же радости:

— Что, твое величество, хандрить замыслил, китайский бог! На хандру разрешения не даю! Сейчас ко мне поедем, с хамами этими отобедаем, порезвимся, а после… — загудел в самое ухо, — после я тебе такую Вальпургиеву ночку покажу, что ты, китайский бог, сон до конца дней своих забудешь. А про людишек тех, что подо льдом остались, и думать забудь. Человечки сии сами себя сгубили, ибо к сребролюбию тягу души имеют. Ну, иди к коню да помни: сбежать не сможешь, так как коляска твоя в моем каретнике полозья обретает. Погуляем на славу — да и дуй себе на все четыре стороны, китайский бог!

Александру сильно не хотелось ехать в дом к этому страшному человеку, погубившему ради прихоти своей за каких-то несколько часов шестерых людей, но без коляски и слуг бежать от Реброва-Замостного подальше, лишь бы поскорей расстаться с ним, было невозможно. К тому же Александру было любопытно, какую-такую Вальпургиеву ночь собрался показать ему самодур-помещик. Новые ощущения, получаемые Александром от жизни, неизвестной ему прежде, хоть и ранили сердце, но и щекотали его боелзненно-сладострастной истомой. Он догадывался, что происходит это потому, что задевается его самолюбие: в нем не признают царя, глумятся над законами, моралью, которые он защищал, будучи императором, а он продолжает оставаться тем, кем был двадцать два года, помазанником, вершителем судеб миллионов граждан страны, их защитником и отцом. Александр спешил в монастырь, но в то же время понимал, что обязан побольше увидеть из того, что было скрыто от него прежде, чтобы в ещё большей степени прочувствовать в себе необходимость полного ухода от мира, покуда державшего его в своих крепких объятьях.

… Въехали на просторный двор перед каменным домом Реброва-Замостного, каменного, украшенного колоннами и античным фронтоном. Два полукруглых низких флигеля, что примыкали к нему с собой, охватывали двор, точно клещами, и Александру, не раз видевшему такие дома и флигеля, сейчас показалось, что он попал в пасть какого-то Левиафана, и с горькой усмешкой Александр поспешил утешить себя: «Иона тоже сидел в чреве кита, но выбрался-таки из него. И, даст Бог, я тоже выберусь отсюда!»

У крыльца князя и его друзей-дворянчиков уже встречали люди, как заметил Александр, того же сорта: в никудышней барской одежонке, низки и часто кланявшиеся, спешившие с вопросами:

— Как поохотиться изволили, ваше сиятельство?

— Не дало ли осечку оружьецо, хе-хе?

Ребров-Замостный, не отвечая на вопросы и на поклоны, спрыгнул с седла, руку подал Александру:

— Милости прошу к моему, так сказать, шалашу, китайский бог! А на сею шелупонь, — кивнул в сторону кланявшихся дворян, — не извольте и внимания обращать — не стоят они того, хоть и столоваться у меня сегодня будут, в честь моей охоты.

Александр, ещё совсем недавно не принявший протянутой руки князя, теперь почему-то послушно подал ему свою и спешился. В вестибюле с бронзовыми люстрами и большими зеркалами тут же подскочил к нему лакей ливрейный: «Ваше высокоблагородие, мне велено провести вас в отведенные для вас покои». Там уж дожидался его Анисим, сообщивший, что Илья не покладая рук трудится в каретнике над коляской. Ему же велено помочь барину одеться во все парадное да и проводить его потом в столовую, где состоится ужин в его честь. Все это Анисим передал Алекандру слово в слово, как требовалось, от себя же заметил:

— Не попасться бы нам снова в какой-нибудь капкан… Перемолвился я наедине с одним дворовым человеком. Поначалу он барина-то своему хвалил-хвалил, а после потемнел лицом, заскрежетал зубами, как грешники в аду скрежещут, да и поведал мне всю правду: барин его зверь зверем, кровь человеческую пьет…