— Шарлотта, — говорил он, улыбаясь, — неужели ты поверила этому негодяю? Они, дескать, занимаются с рекрутами уже полгода и до сих пор не могут сделать из них настоящих гренадеров! Ты видишь, я не сержусь, потому как не верю этому щеголю, но, помилуй Бог, если окажется, что я напрасно платил жалованье своим офицерам, этим ослам в фазаньих перьях, пьяницам, бабникам и растратчикам полковой казны, то, клянусь, им не поздоровится!

Присутствие великого курфюрста не смогло улучшить боевую выучку солдат — они путались при перестроениях, неуклюже кололи чучела, роняли патроны, шомпола, рассыпали порох при заряжении мушкетов, а стреляли по мишеням так плохо, что курфюрст в конце концов даже закричал:

— Капитан! Капитан! Прекратите тратить порох! Ваши гренадеры — это косорукие бабы, которых катали на сеновале целую неделю! Офицеры тоже хороши — мерзавцы! Я плачу им жалованье для того, чтобы они сумели сделать мне солдат из быдла, а на самом деле что выходит? Ну, хоть кто-нибудь из этого дерьма умеет делать то, чему его учили?!

Капитан на негнущихся ногах подошел к курфюрсту, запинаясь, весь в красных пятнах, заговорил:

— Ваше величество, таких, конечно, много, но вот… взгляните… превосходный гренадер…

Петр был вытолкнут из строя. Подходя к курфюрсту, тянул носок, ногу поднимал до пояса, страшными глазами пожирал князя Бранденбурга. За полгода службы все царское, властное сжалось в нем в одну-единственную цель — быть солдатом, замечательным солдатом. Петр, за неимением подданных, направил желание повелевать на самого себя, подчинил свой мозг, каждый своей орган некоему уставу, который сам же для себя и придумал, а поэтому то, что увидели Фридрих, его жена и приближенные, действительно поражало. Этот долгоростый гренадер под команды капитана шагал, как заведенный, точно внутри его огромного тела был спрятан отлаженный механизм, превосходно делал все ружейные приемы, стрелял отменно и стоя, и с колена, не мешкая, выхватывал из сумы гранаты и бросал их так далеко своею длинною рукой, что не видно было, где они падали. В дополнение ко всему, он без запинки, на прекрасном немецком языке по требованию капитана пересказывал статьи устава, точно он сам и был его составителем.

Курфюрст смотрел на превосходного гренадера, и слезы блестели на его ресницах. Он был страшно тщеславным человеком и со дня на день ждал, что император Священной Римской империи признает наконец его притязания называться королем Прусским, а поэтому иметь прекрасное войско, вооруженное, обмундированное и обученное по самым совершенным образцам, являлось заветной мечтой Фридриха. Гренадер же, один-единственный из всей роты соответствовавший представлениям курфюрста об идеале солдата, заставил его забыть огорчение от скверной вычки других гренадеров. Худой, длинноногий, с некрасивым лошадиным лицом Фридрих подошел к вытянувшемуся по струнке Петру, со слезами на глазах обнял его и трижды звонко расцеловал.

— Смотрите на своего товарища, смотрите! — закричал он, поворачиваясь к строю. — Деревенские олухи, не способные быть солдатами, дармоеды, не желающие постигать воинскую науку, вы должны стать такими, как этот превосходный солдат! Как его зовут, капитан? Я желаю знать его имя!

Оказалось, что капитан не знал имени отличившегося гренадера. Спешно спросили у лейтенанта — не знал и он.

— Сволочи!! Предатели!! — бесновался Фридрих. — Они не знают, как зовут лучшего солдата гренадерской роты гвардейских мушкетеров. — Кто знает, как его зовут, кто?!

Петр, давно уже ждавший случая, когда можно было бы открыться прусскому владыке, чтобы с почестями быть отправленным в Москву, хотел было назвать свое имя и титул. Но — промолчал. Нет, не опасение, что он будет поднят на смех, удержало его от этого. Петр был счастлив, как не был счастлив прежде никогда. Он стал немецким солдатом, лучшим из всех, и сейчас ему не хотелось быть никем иным.

— Так как же зовут этого прекрасного гренадера, мерзавцы?! — взывал к командирам взбешенный Фридрих, и вот уже к нему бежал сержант, тараща на государя выпученные глаза.

— Питер Романофф, ваше величество! — гаркнул сержант, подбросив к гренадерке руку в замшевой перчатке.

Фридрих смотрела на Петра с материнским умилением, как на родное чадо.

— Спасибо, Питер! — прокричал он неожиданно. — Сегодня же нашьешь на свой кафтан серебряный сержантский позумент! Через полгода, если будешь служить мне верою и правдой, наденешь мундир прапорщика. Знайте все, я умею ценить хороших солдат! Ты, Питер, я уверен, станешь таким же знаменитым, как Валленштейн, Тюренн или Сюлли! Служи, солдат!

Весь переполненный чувствами, Фридрих, не зная, чем бы ещё выразить свое восхищение прекрасным гренадером, вытащил из кармана горсть серебра и пересыпал в карман Петра, снова поцеловал его, потом вскочил в седло и в сопровождении свиты помчался к воротам столицы Бранденбурга.

Если бы Петр не стоял перед курфюрстом, вытянувшись по струнке, и не пожирал глазами своего властелина, то непременно бы увидел, что не один Фридрих взирал на него с восхищением. Курфюрстина Шарлотта, красавица лет тридцати, стройный стан которой был обтянут бархатным лифом платья для верховой езды, позволявшим видеть её пышную, часто вздымавшуюся от непонятного волнения грудь, казалось, была готова броситься на шею рослому гренадеру вслед за супругом. Долгим и томным взглядом прильнула она к тому, кто оказался лучшим среди гвардейских гренадеров, и не только широкое, варварское лицо служило предметом пристального внимания Шарлотты, но все его тело, облаченное в голубую форму. Женщина была уверена, что уже где-то видела этого человека, в совсем иной обстановке, но где, она не могла припомнить.

— Фриц, что ты мне собирался подарить ко дню моего ангела? — спросила Шарлотта у мужа, когда они сидели за вечерним кофе. Она рассеянно помешивала напиток ложкой.

— Гм, ты очень любопытна, дорогая. Что ж, открою секрет, — заулыбался Фридрих, предвкушая, что ответ вызовет восторг. — Новую карету. Это чудо! Мягкие рессоры, лак, гербы на дверцах, а внутри обита атласом. Уверен, тебе она понравится, Шарло!

— Мне не нужна карета, — сурово сжала красивые губы курфюрстина.

— Тогда что же тебе нужно? — Фридрих был огорчен.

— Что? Подари мне… гренадера, того самого, которого ты отблагодарил за службу сержантским галуном.

Фридрих любил свою жену, даже боготворил её, закрывая глаза на её любовные шалости, о которых знал, пожалуй, не только весь дворец, Берлин, но и, наверно, вся империя. Однако бросаться отличными гренадерами курфюрст не хотел.

— И не подумаю! — визгливо прокричал он, бросая на стол салфетку. Моя армия — это моя честь, моя гордость и все мои надежды! Я не позволю лишать меня моего любимого детища! Ты, Мессалина, готова затащить в свою спальню любого мужика поздоровей, пусть даже конюха, истопника, цирюльника! Ты меняешь любовников не еженедельно — ежедневно! Я прекрасно знаю, что иногда ты по вечерам, укрывшись под вуалью, выезжаешь в город, останавливаешь карету возле какого-нибудь кабака и проводишь там ночь в оргиях со всякой сволочью! Я знаю, что так делают берлинские мещанки, которым наскучило нести бремя добропорядочных матрон, но ты — не мещанка! Ты, Шарло, жена курфюрста! Без пяти минут королева Пруссии![24] Постыдись!

Выслушав упреки мужа с полным равнодушием и даже легким презрением, Шарло махнула рукой:

— Да перестань! К чему весь этот водопад слов? В конце концов, я же выполнила свой супружеский долг, родив тебе двух сыновей. Ты тоже не пропускаешь ни одной юбки во дворце — мы квиты. Тебе просто жаль солдата, но ведь я и не прошу его навечно. Дай мне его лишь на месяц, освободив от казармы. Я позабавлюсь с ним, а потом пусть опять бросает свои гранаты и колет штыком набитых конским волосом болванов. Карету же можешь оставить себе или продать.

Фридрих пожевал губы в раздумье. Он был скупым и втайне обрадовался, что тратиться на дорогую карету нет нужды.