Лже-Петр кивнул:
— Да, боярин, войну, но нам ли её бояться? Помните, как Азов забрали? Но Азов нам таперя ни к чему — засылаю посла к султану, ибо прежде, чем со шведом начать войну, нужно с турками замириться. Потребуют за мир Азов отдать — отдам!
Горестный вздох был ответом, Стрешнев же сказал:
— Господи, а сколько крови-то пролили за Азов, денег сколько, трудов…
Лже-Петр нахмурился:
— Поделать ничего нельзя, начнем, как токмо с польским и датским королями союз заключим.
Он поднялся с трона, украшенного прихотливой резьбой по моржовой кости. Ударяя посохом о пол, стал взволнованно ходить взад-вперед, будто видел, что бояре с ним не согласны и их нужно убедить. Все больше увлекался, говоря о выгодах войны, что-де порт на море так Москве необходим, что без него не будет жизни, все захиреет, обратится в прах. Видел, что слушают его с недоверием. Закончил говорить, и поднялся Шереметев:
— Государь, мы все твои рабы, и ты вправе только приказать, не изъясняясь долго. Но в чулках да в башмаках, в шляпах да в кафтанах с галстухами войско твое замерзнет ещё на пути к Нарове. К тому же, знаю, офицеры, коих ты призвал из-за границы, токмо жалованные деньги алкают получить, а кровь свою за царскую затею не поспешат пролить. Токмо войско погубим, государь, а Нарвы не возьмем…
Никто не ожидал того, что случилось спустя мгновенье, как Борис Петрович кончил говорить, — царский посох, взметнувшись над шапкой Мономаха, съехавшей царю на глаз, очертив в воздухе дугу, готов уж был ударить боярина бронзовым своим концом по голове и уж, наверно, уложил бы на месте дерзкого, если бы Шереметев, не раз рубившийся на саблях, не отстранился чуть назад, а Лже-Петр, брызгая слюной, согнувшись в пояснице, страшный, как Сатана, орал:
— Воево-да-да! Кому перечишь?! Или бояре царю Ивану возражали, когда он Ливонию шел воевать?! Царь знает, как одевать своих солдат! Царь знает, какие офицеры в царевом войске служить должны! С глаз моих уйди-и! Холо-о-оп!!
И все, кто был тогда в палате, увидели, что осатаневший царь стал ещё больше непохожим на Петра, узжавшего два года назад с посольством.
Стрешнев, Меншиков, Ромодановский и Шереметев по причине Великого поста собрались потрапезничать скудно — студни рыбные, осетрина на пару, вяленая рыба, пироги с горошком, с сигами, с сомом, квашенина и огурцы только и заполняли стол. Слуг прогнали, заперлись, чтобы поговорить о деле. Но вначале долго, с аппетитом ели, не забывая плескать в серебряные чарки анисовой, которая в вотчине Бориса Петровича, где они и собрались, была прозрачна, «как слеза младенца», проницательна и духовита.
— Швед полагает, — начал наконец хозяин дома, — что нас, как робяток малых, можно вокруг пальца обвести — все проглотим, что всунет. Ан нет! Каково полотно, такова и строчка. Швед полагает, что все мы у него холопы и всяк его указ, как верные псы, исполним в точности, лишь бы кость не отняли. Не знает он, что и прежде каждое дело важности государственной не одним государем измышлялось, а при общем обсуждении: царь указал, а бояре приговорили. А то взялся при всей Думе посохом махать — едва-едва насмерть не зашиб…
— Зело пространно глаголешь, Петрович, — разделавшись с трапезой, облизывая пальцы, заметил Ромодановский. — Надобно сегодня ясный составить план, как затею Шведа с Нарвой если и не оборотить в пользу нашу, так хотя бы тяжкие последствия её уменьшить. И дурачку понятно, что он не победы над соплеменниками ищет, — такое б я противоестественным назвал, а полного разгрома нашего, повод дающего Карлу отчикать от Руси немалый кус.
Стрешнев вытер гладкий подбородок, к которому уже успел привыкнуть, краем скатерти и с видом рассудительным заявил:
— Ну, раз походом идем под Нарву, то нужно попытаться не афронт там полный получить, о коем мыслят шведы во главе с самозванцем, а викторию. Орудия осадные у нас на Пушечном дворе отменные хранятся. С ними ещё Смоленск с удачей отвоевывать ходили. Надобно их осмотреть наискорейшим образом да привести в порядок, ежели необходимо. Шведу делал я доклад о том, что пороха, что хранится в погребах московских, для похода мало, и мельницы пороховые, московские же, зелья в достатке не накрутят.
— И что же Швед? — тоже покончил с едой Меншиков.
— Махнул рукой, сказал, что и того с избытком будет. Стены-де у Нарвы — что у крестьянского овина, за день под орех расщелкаем.
— Ну, а ты, Тихон Никитич, что ему сказал?
— А ничего. Про себя ж решил собрать пороховой запас кой у каких монастырей да крепостиц, где слежалось зелье, заново перекрутить его да отправить в Новгород без лишних оговорок, тайком от Шведа. Да ещё и ядра стенобитные, гранаты с Гранатного двора. Казну на ту работу взял из собранных недоимок, что числились за прошлый год. Еще и провиантские припасы в запас собрал и в Новгороде чин чином разместил. На тридцать тысяч войска на три месяца осады довольно будет.
Ромодановский, забывший за своими суровыми делами, как и улыбаться нужно, на этот раз осклабился во всю ивановскую:
— Ну, ты шустер, боярин! Кабы не был я заединщиком твоим, так за сие проворство шкуру бы с тебя содрал в застенке!
— Оттого-то и признаюсь, что заединщики мы все, — не оценил угрюмой шутки князя Стрешнев. — Еще скажу, что я измыслил, как новоприбранных солдат от стужи уберечь, ибо понимаю, Швед поход на Нарву назначит к распутице осенней, а то к холодам.
Шереметев, слушавший боярина все с большим удовольствием, спросил:
— И что же ты измыслил? Или снова их обрядишь в русские кафтаны, волю Шведа нарушишь?
— Нет, жизнью рисковать я не желаю. Сделал все хитрее. Хватило мне казны, чтоб по цене дешевой у одного подрядчика купить сапог немалое число да валенок — то уж на зиму, по нагольному тулупу на двух солдат. Еще сумел я убедить подложного царя, чтобы разрешил на московском дворе Суконном сделать для вновь прибранных картузы…
— Что ж ты приобресть хотел своим картузом? — не без презрения спросил Борис Петрович. — Шило на мыло поменял?
— Не на мыло. Картузы те с головы солдатской от ветра не слетят, целиться удобней в них, да и в изготовлении куда дешевле да и проще, чем шляпы. Еще имеют они суконный клапан — оный на уши в стужу опускаться может, но о нем уж я Шведу ничего не говорил…
— Хитер! Хитер! — радовался воевода Шереметев. — Впредь готовь для новоприбранных кафтаны да камзолы попросторней, чтоб под них зимой солдаты фуфайки из овчины поддевать могли! Иначе околеют, тысячами станут Богу душу отдавать! Надобно о покрышке для солдатского мундира помараковать с царем разве выдержит кафтан срок, отпущенный ему, если дождь и снег хлестать начнут? Хотя бы епанечка какая у служивого была, укрылся б![23]
— Добро, добро! — затряс отвислым подбородком Федор Юрьич. — С одежей порешили, таперя с командирами, что из-за границы к нам переметнулись, надо покумекать. Они же войско, будь оно в сапогах али в лаптях, с порохом аль без него, точно овец на край обрыва приведут да и сигать заставят в пропасть. Слышал, что сам Швед при войске быть намеревался…
С насупленной серьезностью заговорил Данилыч:
— Думал я уже о том и вот что порешил. Буду говорить со Шведом, чтобы русских поручиков да секунд-поручиков поставил под начало иностранных капитанов. Скажу, что полезно будет русским у них учиться. Уверен, Швед согласится, я же своих подговорю за иноземцами смотреть — ежели под Нарвой узрят измену, тут же пусть изменника стреляют и принимают командирство на себя. Паки скажу знаю, что и Шереметев Борис Петрович, и Головин, и я, и Долгорукий Яков Федорыч как главные начальники пойдем под Нарву, а посему, даст Бог, как-нибудь избудем беды, что шведы нам готовят.
Все взглянули на Меншикова с одобрением — низкородный наперсник их царя говорил умно и деловито, без обычного нахальства и ерничанья.
— А не лучше ль, Санька… — князь Ромодановский начал да и осекся, для пущей важности слов своих, — не лучше ль будет Шведа под Нарвой как бы и… стрельнуть, будто оное случилось само собой, от вражеской пульки али гранатного осколка. Чего же проще?
