— Ну, так не пощадят его…

Из дома вышел Мейер в сопровождении челяди. Подошел к крестьянам. Был он одет в богатый праздничный кафтан, седые волосы завиты ради важности минуты. Вдруг раздался крик Петра, заворочавшегося на помосте, к которому он был притянут толстыми веревками:

— Христиане, не казните-е! Не казните-е! Что я худого сделал?! За девку заступился! Если убьете, то не простит вам Русь смерти царя Петра!

И в толпе крестьянской снова зашептались: «Вот видишь, опять он про свое. А может, и впрямь сам русский царь какими-то судьбами к нам забрел?»

Но громкий голос господина Мейера перекрыл ропот толпы. Управляющий вынул из кармана листок с приговором, который сам же написал накануне, и зачитал его, обвиняя бродягу, назвавшего себя Петром, в том, что тот вломился в его дом, как видно, с целью грабежа, набросился на господина управляющего, — неслыханная дерзость! — и уже душил его, но, к счастию, был схвачен слугами. За такое преступление бродяга Петр приговаривался к смертной казни через четвертование при посредстве коней. Управляющий не преминул подчеркнуть, что казнь сия по причине огромной силы его коней будет почти мгновенной, а посему и милосердной. Потом он крикнул конюхам: «Начинайте!», и те, переглянувшись, будто согласовывали друг с другом мгновенье, разом повели коней в разные от помоста стороны.

Тяжелые копыта битюгов вминались в землю. Лошади, выгнув шеи колесом, напряглись всем телом, понукаемые идти впереди, но тщетно они пытались сделать это — распластанный на помосте человек, руки и ноги которого были растянуты тугими, как струна, ременными вожжами, скрипя зубами, вперившись в синее осеннее небо страшными, готовыми вылезть из орбит глазами, напрягая мышцы, связки рук и ног, сдерживал ход битюгов. Все, кто был рядом, видели, как тяжело ему делать это, как вздулись жилы на руках и ногах, как выгнулась его грудная клетка, и все, будто испытывая это нечеловеческое напряжение, затаили дыхание, жалея казнимого. Многие думали сейчас, что недаром этот человек именовал себя царем — только цари и могут пересилить четырех ломовых лошадей, а перед этим без страха вступиться за обиженного человека.

— Погоняй лошадей! Погоняй! — заорал вдруг Мейер, досадуя, что бродяга все ещё не разорван на части, и его битюги могут показаться крестьянам малосильными клячами.

Конюхи, повинуясь, громче закричали «но! но!», таща битюгов под уздцы, по тут раздалась другая команда, и возницы управляющего остановились:

— Казнь сейчас же прекратить! Человека с помоста снять!

Крестьяне, почувствовав необыкновенное облегчение и радость, повернулись в сторону, откуда раздался этот строгий приказ, — два всадника в голубых кафтанах, в шляпах с султанами из петушиных перьев и с вызолоченными знаками офицеров под подбородком, гарцевали на рослых, красивых лошадях.

— Кто смеет приказывать управляющему имений барона фон Швейнихена? — с достоинством спросил Мейер. — Я казню преступника, покушавшегося на мою жизнь! Не мешайте казни!

Но всадники, вплотную подъехав к Мейеру, не подали и виду, что испугались его окрика. Напротив, один из кавалеристов носком ботфорта с огромной зубчатой шпорой ткнул управляющего в грудь и презрительно сказал:

— Старая ободранная крыса! Мы, лейтенанты гвардейского полка великого курфюрста Бранденбургского, рыщем по всей Пруссии в поисках высоких, ладных молодцов, а ты, скотина, жизнь которой не стоит и ломаного талера, собираешься разорвать на части такого парня! А ну-ка, прикажи развязать его скорее, не то сам ляжешь на эти доски, пес, а уж тебя лошадки разнесут по сторонам быстрей, чем этого Голиафа!

Спустившись с помоста, Петр долго растирал запястья, а гвардейцы с седел, улыбаясь, смотрели на него, восхищенно говоря при этом:

— Черт, хорош молодец! Их величество курфюрст будет прыгать от радости, увидев такого великана.

— Ты прав, Ганс! Но просто невероятно, как этот парень мог сдерживать четырех битюгов? Пожалуй, нужно связать ему руки, а то он запросто накостыляет нам и убежит.

— Да, пожалуй. — И, обращаясь уже к Петру, один из лейтенантов сказал: — Слушай, приятель, сам выбирай: или ты будешь разорван конями, или будешь служить в гренадерской роте гвардейских мушкетеров курфюрста Бранденбургского. Какой тебе дадут мундир, какое положат жалованье! Жратвы у нас довольно, а смазливых и охочих до ласк девчонок в Берлине хоть отбавляй.

Петр, смекнув, что бесполезно говорить гвардейцам о своем царственном происхождении, посмотрел на лошадей, все ещё бивших землю своими огромными копытами рядом с помостом, и сказал:

— Ладно, буду гренадером у Бранденбургского курфюрста. Только руки связывать не надо — не убегу.

Он был уверен, что уж Фридрих III узнает в нем царя и тотчас отправит его в Москву с причествующими его титулу почестями. Босиком, в одних портках, Петр зашагал между двумя блестящими всадниками. Пройдя верст пять, они остановились рядом с большой корчмой, во дворе которой под караулом сидели на соломе с полдюжины молодых парней.

— Капрал! — крикнул лейтенант, прыгая с седла на землю. — Вот тебе ещё один придурок деревенский, из которого нужно вылепить солдата. Приодень его да накорми. Три талера аванс за полмесяца службы. Дай ему их. Если проиграет или пропьет — прогоним через строй.

Петр, так и стоявший посреди двора в одних подштанниках, стиснул кулаки. Он знал, как в армиях германских государств провинившихся солдат прогоняют сквозь строй, и быть подвергнутым этой постыдной, мучительной процедуре показалось для него куда более неприемлемым, чем даже четвертование при помощи коней.

«Ничего! — утешил он себя. — Только бы добраться до Берлина, а там…»

Одетых в простую крестьянскую одежду, навербованных за серебро, соблазненных прелестями беззаботной солдатской жизни, напоенных в кабаке, а потом связанных и привезенных к месту сбора, будущих солдат курфюрста Бранденбургского гнали по осеннему бездорожью около месяца. По дороге к небольшой вначале команде присоединялись новые жертвы расторопности вербовщиков, и к воротам Берлина их подвели уже в количестве трех десятков человек. Петр с надеждой думал, что их сейчас же поставят перед самим курфюрстом Фридрихом, но ошибся — деревянные казармы на самой окраине города, длинные, с выбеленными известкой стенами, должны были стать их тюрьмой.

Приведенных новобранцев капрал быстро выстроил в шеренгу по ранжиру, причем Петр оказался правофланговым, потому что был выше всех. Скоро раздалаcь громкая, трескучая команда, и перед шеренгой появился красивый, как фазан, офицер. В островерхой гренадерской шапке с золоченой бляхой, с тростью в руке, в алом капитанском мундире с золотыми галунами, весь напомаженный, ротный командир, гордо откинув породистую голову, прхаживался вдоль строя, присматриваясь к тем, кто должен был влиться в его подразделение. Дольше всех он рассматривал Петра, наклонял голову, водил ею туда и сюда, будто любовался прекрасной картиной, потом цокнул языком, щелкнул пальцами и вдруг сказал:

— Что ж, хорошо, я доволен новобранцами, их внешним видом. Но скажите, братцы, — не бойтесь, — кем вы были раньше? — Рекруты молчали. — Ах, молчите! Ну так я вам скажу, кем вы были — скотами. Да, скотами! Вы спали вместе со свиньями, ели всякое дерьмо, носили руками навоз. От вас до сих пор навозом пахнет. Но теперь все переменится в вашей жизни — вы станете людьми, нет, более того — солдатами, слугами курфюрста, нет, больше — его друзьями. Он поведет вас в бой — и вы пойдете за ним, готовые с радостью умереть за него. В случае победы он посадит вас рядом с собой за пиршественный стол. Он заплачет, когда вы отдадите за него свою жизнь. Но, братцы, чтобы это случилось, чтобы вы стали настоящими гвардейцами, вам нужно соскоблить с себя дерьмо деревенской жизни. Не бойтесь — ваши отцы-командиры помогут вам в этом. Будьте послушны, ибо непослушание карается в армии курфюрста Бранденбургского очень, очень строго! Ну, так принимайтесь за солдатскую науку!