Петр, не евший с тех самых пор, как покинул борт «Дельфина», набросился на кровяную колбасу, хлеб и сыр приятелей, а те, с жадным любопытством следя за странным человеком, назвавшим себя царем Петром, не уставали подливать ему водки, и скоро Петр уже любил студентов, казавшихся ему такими же добрыми и приветливыми, как гостеприимные обитатели Немецкой слободы. А Макс, словно нарочно желая разрушить впечатление голодного человека о самом себе, говорил:
— Да, жрать ты, Петр, горазд. Я уж и пожалел, что пригласил тебя поесть. Да, мы, немцы, жадные и злые, жадные и злые. Не знаешь разве, какими мы можем быть? Ты, я вижу, на самом деле иностранец и, конечно уж, как воевали немцы друг с другом лет семьдесят назад, знать не можешь.
— Из-за чего вы воевали? — не переставая жевать, спросил Петр.
— Как? Из-за религиозных несогласий[21]. Но не в этом дело. Почитал бы ты, что пишет честный Филандер фон Зитевальт, видевший войну. — Макс, любивший поболтать, развалился на своем плаще. — О, сжечь деревню, перебив всех крестьян, изнасиловать женщину, привязав её к спине изувеченного отца или мужа, разрезать живот беременной — было обычным делом. В одной Саксонии за два года погибло не меньше миллиона — убиты или умерли от голода. С голодухи люди крали трупы с виселиц, выкапывали из могил, чтобы сварить и съесть. Братья ели мертвых сестер, дочери — матерей. Родители убивали детей, чтобы утолить голод, а потом, от стыда, убивали себя. Пишут, что в начале войны Германия имела шестнадцать миллионов жителей, а в конце всего четыре. Представляешь, во Франконии сейм даже разрешил мужчинам иметь двух жен, никому не разрешалось становиться монахом раньше шестидесяти лет, а духовенству милостиво дозволили жениться.
Петр даже на минуту оторвался от еды — от Лефорта он никогда не слышал о бедствиях, что когда-то постигли столь полюбившуюся Петру Германию. Красивые молодые лица студентов вдруг словно подернулись какой-то тенью, на мгновеье потеряли привлекательность свою, но друзья уже толкали в бок Петра, предлагая ему подняться:
— Эдак мы и до зимы до Кенигсберга не доберемся!
И зашагали по дороге, удаляясь от города, где русский царь едва не поплатился жизнью за что, что попытался помешать свершению жестокой казни. Студенты были столь щедры, к тому же они про себя решили, что их попутчик немного свихнулся, и часто давали ему по очереди свои дымящиеся трубки, чтобы покурил дорогой, и Петр охотно брал их то у Макса, то у Фрица, а Макс без умолку болтал:
— Значит, ты русский царь? О, это очень, очень хорошо! Чтобы немного подзаработать, мы в пути будем показывать тебя, говорить всяким деревенским лоботрясам, что за несколько крейцеров они смогут увидеть настоящего русского царя, корабль которого потерпел крушение неподалеку от Данцига. Ты умеешь говорить по-русски? Ну, скажи-ка!
Петр, улыбаясь, что-то произносил по-русски, и Макс с Фрицем, никогда не слышавшие русского языка, шлепали Петр по спине и со смешками говорили:
— О да, Питер, да, ты говоришь как настоящий русский царь!
— Нет, даже лучше, много лучше. Куда ему до тебя. Только пояснее выговаривай это «щ», сделай его долгим, как шипение вестфальского гуся. Ну-ка — щ-щ-щ-щ-и-и-и…
И Петр, тоже смеясь, уже не обижаясь на студентов, старался проговорить звук так, как требовали они. Но скоро Максу с Фрицем надоело учить попутчика, которого они считали почти дурачком, говорить на «настоящем русском языке». Понятно, что этот неуклюжий, долгоростый парень, побитый ими, не заслуживал внимания кенигсбергских студиозусов, и они, уже не замечая шагавшего подле них Петра, с юной живостью болтали.
— Максик, — говорил Фриц, — если трюк с русским царем по пути в альма матер не пройдет, нужно чем-то другим призаняться. Я будущий медик, а посему хочу предложить продавать одну полезную штуку — рецепт превернейший, к тому же все составные части под рукой.
— И что же это?
— Аква флорум омниум — вода всех цветов. Приготовляется это снадобье из свежего коровьего кала именно в сентябре, когда коровы питаются травами, набравшими за лето много целебных свойств. Кал собирается в холщовый мешочек, потом растворяется ключевой водой, или речной, что течет под мельничным колесом, потом мы нагреваем смесь в бутыли на медленном огне, пока не получится это драгоценное лекарство. Крестьяне и горожане за милую душу будут покупать его у нас, сразу чуя по запаху, что снадобье отменнейшее!
Но Макс пренебрежительно махнул рукой:
— Ха, стану я ковыряться в коровьем дерьме! Не лучше ли найти продавать корень мандрагоры? Я твердо знаю, что когда вешают какого-нибудь мужика, его семя, изливаясь на землю, рождает мандрагору. Корень этого растения, как известно, приносит богатство и здоровье. Только лучше рыть его при помощи собаки, да и уши нужно покрепче затыкать, а то корень этот так свистит, когда тащат его из земли, что рассудка лишиться можно.
Светлокудрый и голубоглазый Фридрих, выслушав приятеля, серьезно отвечал ему:
— Что ж, можно попробовать. Только слишком много времени потратим на поиски места казни — впереди одни деревни. Впрочем, и там, я слышал, по приговору местных властелинов вершатся казни. Если это так, то неплохо б разыскать тело повешенного вора, отрезать его руку, вытопить все сало и сделать из него свечу. После с этой свечкой, зажатой в мертвую руку, забирайся в любой дом — никто тебя не увидит. А что? Жить-то на что-то нужно до Кенигсберга, да и в альма матер деньги бы не помешали.
Петр, не вмешиваясь в беседу приятелей, удивлялся между тем: чего же стоит университетская наука, если два студента, будущие доктора, верят в волшебство?
— Неужели вас учат этому в университете? — спросил он вдруг.
Макс, с удивлением взглянув на спутника, задавшего свой вопрос коряво и косно, не мог произнести ни слова в течение минуты — Валаамова ослица заговорила! Потом хлопнул Петра по спине и с видом глубочайшего презрения сказал:
— Дикий русский царь! Не смей судить тех, кто учится в университете! Наука — это путеводная звезда каждого народа, каждого человека, и люди, не видящие этой звезды, бредут, точно слепые, в полном мраке!
Они шли уже две недели. Осенняя погода — то дождик, то ясно, — уже стала квасить дороги. Петр видел, что лесов в Пруссии куда меньше, чем в Русской земле, а деревень встречалось немало. Студентов пускали на ночлег охотно, потому что видели в них людей ученых, способных чем-то помочь в леченьи хворающих детей, больной скотины, в составлении гороскопа, а то и просто приятных, умных собеседников. Петр же в этих разговорах участия не принимал. Его интересовало совсем другое. Он, так любивший прежде немецкие порядки, спешивший ввести многие из них в своей земле, видел, что немецкие крестьяне совсем не богаче, чем «христианин» русский. Крепостное право живет и здесь, хоть и не повсюду. Голод в домах крестьянских почти что постоянный. Та же барщина, поборы скотиной мелкой, курицей, яйцом. В неурожайную годину крестьяне мрут, как мухи. И жалко было этих людей Петру, когда Макс или Фридрих, желая немного заработать, созывали крестьян какой-нибудь деревни на площадь или перед церквушкой, или рядом с рынком, возглашая:
— Идите все смотреть! К вам прибыл русский царь! Сам русский царь!
Петр, вначале мрачный, закутавшись в домотканый плащ, выходил перед зрителями.
— Ну, русский царь, потерпевший крушение под Данцигом, расскажи-ка нам, как это случилось! — требовал Макс.
И Петр начинал говорить по-русски, рассказывая крестьянам не историю крушения его корабля, а то, как он был пленен шведами. Ему нравилось говорить об этом, потому что крестьяне, приоткрыв рты, слушали его внимательно. Этот странный, звучный язык был для них совершенно внове. Петр же, увлекаясь, распалялся гневом к оскорбителям своего царского достоинства, страшно вращал глазами, скаля крупные, хищные зубы, изрыгал хулу на шведов, размахивал руками, повествуя о том, как он колол ножом солдат, рубил быка или стрелял из пистолета. Потом он мог и разрыдаться, вспоминая, как плакал, сидя в бочке, и снова гнев кривил его лицо, когда повествование подходило к сцене на корабле или к сожжению ребенка. Закончив рассказ, Петр, словно заново пережив все случившееся с ним, в изнеможении ронял вдоль тела свои длинные руки, голова его падала на грудь, лицо было мокро от слез. Зрители же спешили подойти к нему, одобрительно хлопали по плечам и спине, говорили: «Гут! Гут!», совали крейцеры, гроши в карманы его матросской куртки. Не поняв ни слова из его страстного монолога, они простыми сердцами догадывались, что этот высокий, нескладный с виду человек рассказывал о своих страданиях, и, сами страдая от нужды и притеснений, сочувствовали тому, кого студенты именовали русским царем. А Макс и Фридрих после его удачных представлений, когда в карманах звенели монеты, были просто в восторге и уговаривали Петра «не уезжать в Москву», а устроиться в какой-нибудь театрик в Кенигсберге.
