В тот день карета русского резидента Андрея Яковлевича Хилкова, украшенная двуглавым позолоченным орлом, въехала во двор королевского замка. Форейтор в ливрее с галунами ловко спрыгнул с запяток, дернул за ручку орленую дверцу, выбросил ногой складную ступеньку. Башмак с серебряной пряжкой, нога в голубом шелковом чулке появились прежде, нежели кудрявая голова князя. Вслед за ним сиганул на песок двора секретарь, молодой дворянчик, после неуклюже вылез Петр, одетый в польский кафтан, короткие штаны, с сафьяновым портфельчиком под мышкой, с бородой, правда, не такой лохматой, как прежде, с волосами, лежавшими на плечах.

Хилков шел впереди, секретари же — чуть поотстав, как требовала форма. Шли с мажордомом замка долго, покуда не очутились близ дверей, и Хилков шведу так сказал, кивнув на Петра:

— Этого здесь оставлю — не надобен, — и уже к Петру: — Дай-ка мне портфель…

Только скрылись за филенчатыми, в золотой резьбе дверьми, Петр Алексеевич быстро прочь пошел. Как ни упрашивал его Хилков оставить свое безрассудное намерение, но царь лишь одно твердил — хочу с ним поквитаться. Ничего не оставалось Хилкову, как описать, насколько знал, расположение покоев замка. Вот и поспешил помазанник туда, где, как он думал, мог он застать своего юного обидчика.

Замок был велик. Затейливые его ходы и галереи переплетались, как кротовьи норы, как муравьиные дороги в муравейнике. Повсюду стояли истуканы синемундирные, с ружьями, солдаты. Глазами провожали проходящего Петра, который все шел и шел вперед, и какое-то наитие, которым, видно, наделены все коронованные особы, заставляло двигаться его, не давая пока сигнала разуму, что где-то неподалеку расположено обиталище шведского монарха.

Потом не стало караульных, и лишь одни лакеи, камердинеры, кастеляны, скороходы деловито пробегали мимо с посудой, бельем, беззаботно шушукались друг с другом в темных углах. Петр, стараясь казаться своим человеком в замке, заглядывал в комнаты, тихонько приоткрывая дверь, но короля не находил. В одной комнате он увидел накрытый к обеду стол, в другой горничную, застилавшую постель. В третьей на постели лежала пожилая женщина, почти старуха, обнаженная по пояс. Два мальчика-пажа, должно быть, исполняя её волю, ласкали сладострастницу. Петр заметил, как один из них, целуя госпожу, плутовской рукой берет с придвинутого к постели столика лежащие на нем сладости — печенье, засахаренные цукаты, орехи, — и набивает ими карман своих штанов. Петр с отвращеньем захлопнул дверь…

Боясь, что заблудился и теперь не только не отыщет короля, но будет остановлен караулом и арестован, Петр все более сердился. Он уже негодовал на всех шведов подряд, и если бы его остановили солдаты, тотчас бросился бы на них и, конечно, погиб бы в схватке, потому что часовыми замок был буквально нашпигован. И вот настал момент, когда переносить гудение натянутых, как лютневые струны, нервов он уже не мог.

— Эге, приятель, послушай-ка! — подошел он к рослому капралу, замершему у стены с широким, как лопата, протазаном. — Вот тебе золотой, только скажи быстрее, как мне короля найти. Я — гонец из Гетеборга и у вас впервые.

Капрал зачем-то ухмыльнулся, пару раз подкинул монету на ладони — то ли сомневался, нужно ли отвечать, то ли испытывал вес золота, наконец сказал:

— Его величество сейчас, я знаю, в «бычьем» зале — прямо до винтовой лестницы и вниз. Только… только не ко времени, дружище, короля ты беспокоишь. Лучше передай свою депешу гоф-курьеру или гоф-маршалу, чтобы не накликать на себя беду.

— Не беспокойся, — буркнул Петр и поспешил вперед.

Спускаясь вниз по лестнице, штопором уходившей куда-то в глубины замка, Петр услышал крики, звон железа о железо, скрежет. Крики звучали пьяно и не походили на человеческие голоса, а ещё раздавались раскатистые выстрелы, и привычное к стрельбе ухо Петра различило, что палят из ружей и пистолетов. Совсем уже необычно для королевских покоев ко всему этому шуму примешивался рев каких-то животных, предсмертный рев, исполненный ужаса и боли.

С каждой ступенью этот адский концерт, эти звуки бесовских игрищ становились все явственней. Петр чувствовал острый запах ружейного пороха и невыносимо сытный, пьянящий запах свежей крови. Лесница кончилась, и теперь нужно было пройти по темной галерее, частой аркадой отделенной от главного зала, расположенного ниже. Петр понимал, что находится совсем рядом со стреляющими, орущими, вопящими людьми, и теперь требовалось сделать лишь шаг, и он его сделал.

Он взглянул из-за колонны на то, что творилось внизу, и ему захотелось отпрянуть, потому что увиденное выглядело ночным кошмаром. В густом пороховом дыму по огромному залу носились какие-то люди, распаленные, полуголые или в белых, забрызганных кровью рубашках, со шпагами, двуручными мечами, секирами, алебардами, ружьями и пистолетами в руках. Слуги держали за ошейники брыкающихся овец, козлов, молодых бычков и то и дело отпускали их, чтобы люди с оружием нападали на несчастных животных и с азартными криками рубили им головы, пронзали шпагами или остриями копий, стреляли из пистолетов и ружей. Одни животные старались избежать смерти — бегали по периметру зала, сшибая поставленные здесь доспехи, перепрыгивали через залитые кровью трупы уже мертвых собратьев, лежавших с перерезанными глотками. Другие, в желании дорого продать свою жизнь, бросались на своих истязателей, наклонив голову и выставив рога, и некоторым удавалось перед смертью ранить кого-то из людей, чтобы тут же пасть с перерубленной шеей или пробитым пулей черепом. Весь пол был залит дымящейся кровью, и люди, гоняясь за животными, поскальзывались, со смехом падали в лужи крови, вставали и бежали за козлами, бычками и овцами, будто превратились в хищных зверей или никогда и не были людьми.

С колотящимся сердцем Петр следил за этой дикой игрой. Он видел, как люди то и дело подходили к столам, наливали себе вина, жадно пили, и вино лилось по их подбородкам, груди. Здесь, среди крови, вони, мычания и рева животных, находились и женщины, совершенно нагие, пьяные, измазанные бурой кровью. Они с гортанными криками, точно фурии или ведьмы на шабаше, взгромоздившись на спины бычков или баранов, пытались кататься на них, держа в высоко поднятых руках бокалы с вином. Иные из них спешили подставить бокал под брызжущую из перерубленных артерий кровь и тут же, запрокинув головы, вливали в себя горячую, парную кровь, хохотали, валились на пол в лужи крови, а мужчины, тоже пьяные от вина и крови, волокли женщин в угол, чтобы тотчас совокупиться с ними, или же предавались соитию здесь же, на поверженных и ещё теплых или трепещущих в агонии тушах.

Вдруг по чьему-то сигналу выстрелы, звон оружия и крики стихли только блеяла овца или мычал бык. Все теперь смотрели на Петра, и кто-то требовательно сказал, обращаясь к нему по-шведски:

— Кто ты? Шпион? Лакей? Зачем ты явился сюда?

Петр, полагая, что ему зазорно выдавать себя за лакея, а тем более бежать с галереи, смело прошел мимо колоннады до конца галереи, с достоинством спустился по лестнице в зал. Его башмаки скользили в лужах крови, приходилось обходить трупы животных, а его взгляд уже остановился на том, кого он и искал. Карл Двенадцатый, худощавый, но довольно высокий для своих лет, мускулистый, запрокинув назад гордую, бесстрашную голову, стоял в окружении залитых кровью мужчин и женщин, в одной сорочке и белых в обтяжку панталонах. Гигантский двуручный меч с запачканным кровью клинком он держал перед собой, опершись на рукоять обеими руками, полуулыбался и пристально смотрел на приближающегося к нему бородача.

— Кто ты? Зачем подглядываешь на забавы короля? — спросил он строго.

— Я волен смотреть на них, потому что сам властелин, — по-шведски, хоть и с трудом подбирая нужные слова, твердо ответил Петр.

— Ты — властелин? — запрокинул свою красивую, белокурую голову Карл ещё дальше, насмешливым взором и как бы приглашая своих соратников разделить его иронию, обратился к ним: — Этот простолюдин возомнил себя каким-то властелином! Смотрите-ка на него! Да это просто какой-то сумасшедший лакей! Как он оказался в моем дворце? Кто пропустил его сюда? Ну и караул у меня в замке!