В Москве мне опять предстояло провести ночь. Где? По этому поводу раздумий не возникло. Ноги сами привели в знакомую кафешку. Я присел, поискал глазами. Меж хлипких, взыскующих к долгожданному покою на свалке, разномастных столиков, сновала другая официанточка. Не Катя, но уж, наверняка, горгулья. Такая бутерброда не подаст, такой самой прорва чаевых угождений нужна только на пергидроль. Да и синий туман с ней. Адрес был известен, метро – вот оно, под боком, нырнул и нет меня. Станция Выхино, закрываемся, добро пожаловать на выход! Я отчего-то ощущал уверенность – Катя обрадуется мне. Два дня прошло, не могла же она успеть за столь короткий срок выкинуть своего залетного бродягу-гостя из сердца вон. Ну, хорошо. Пусть не из сердца, пусть из мыслей, но уж очень скоро. Я мало на что годился, в плане развернутых бытовых перспектив, но, кажется, ее вполне устраивала единственно моя компания. Я честно пообещал себе непременно вместе выпить и закусить, даже потратиться на фирменную водочную бутылку, – она и больше заслужила, но больше не было, – и все прочие утехи посулил тоже, хоть вдоль и поперек по Камасутре. Потому что, дружественный к тебе приют – великое везение во всякие времена, и никак этим нельзя пробросаться. И еще – мелькнула предательская мысль, – вдруг, и напоследок? Тьфу, тьфу, чур меня!

Дома никого не было. В полпервого ночи. А трезвонил я в дверь куда как настойчиво. Может, ушла с подружками. Может, еще где-то прирабатывает в вечернюю смену. За компанию с товаркой, к примеру, уборщицей в «Рамсторе». Я решил обождать, и, предусмотрев всякий случай, за неимением гербовой, намалевал мизинцем на обороте командировочной бумаженции-бланка короткую записку, растерев в порошок пепел от «беломорины». Вышло коряво, но разборчиво. «Я на лавке во дворе твой Ф». И сел ожидать у воняющей собачьей мочой, разоренной песочницы. Думал, с полчаса поошиваюсь, если нет, то как-нибудь освоюсь с ночлегом бомжа, поблизости приглядел детский домик-горку, авось, не попрут. А там, или Катя вернется, – вернется же она когда-нибудь, – или с утра найду другое временное пристанище, на том же вокзале умою рожу, и до условленного срока Х продержусь худо-бедно. Не зима и не всемирный потоп, перекантуюсь, будто привыкать!

Не прошло, однако, и целой четверти часа, как меня окликнули. Резко, звеняще, испугано.

– Эй! ФЭ – это ты, что ли?

– Я! – обернулся. В неплотной темноте разглядел фигуру. Распущенные волосы, халат и шлепанцы. Фигура была женская.

Подошел поближе. Кажется, жиличка-соседка Лялька, которая должна была пятихатку за квартиру. На общей фотографии посередине.

– Извините, не знал, что вы дома, – из вежливости сказал, хуже не будет. Если сидела без света, вдруг с хахалем, а тут чужой мужик, да еще записки пишет не пойми кому. Твой Ф.

Лялька заплакала. Для меня это вышло неожиданно совершенно. Неужто, я всерьез расстроил свидание? Вот незадача! Но вместо поношений и матюков, к которым я виновато приготовился внутренне, растрепа в халате вдруг уткнулась мне с размаху в грудь. И зарыдала еще горше, однако, как-то не по-девичьи сдавленно и беззвучно, так впору истерить разве мнительному о себе мужчине, который боится и стыдится своих слез.

– Ну что вы! Что вы! – иногда самые банальные утешения самые действенные. Потому что, обычные. – Не надо! Все будет хорошо!

– Не будет! Не будет! – твердила и хлюпала в мое плечо, я ощущал влагу через тонкую рубашечную ткань. – Я бою-ю-юсь! – это было уже ближе к теме, по крайней мере, я заподозрил, что дело отнюдь не в хахале.

– Может, вернемся в квартиру? – предложил я, как бы тем самым намеренно включая себя в число приглашенных обитателей. – Вернемся и поговорим. Чего же на улице? Не обстоятельно. Тем более, если боитесь.

Она пошла за мной. Будто это я уверено вел к себе домой, а не напросился татарином в гости. Я все еще продолжал благодушествовать в заблуждении. Мало ли чего? Обидело хулиганье, разлаялась с хозяйкой, а та – в милицию, и пошло-поехало: прописка, регистрация. Или застращали на работе, придрался, по ерундовой причине, начальник-козел, женщины к словесным обидам чувствительны. Помочь я смог бы мало чем, но слушать и сострадать вполне был готов. Даже и за бутылкой сбегать в ночной, дежурный ларек.

В крошечной девичье-коммунальной слободке царил апокалипсический разор: первое, что бросилось мне в глаза даже при скудном освещении, всего-то сорокаваттка в коридорчике, больше Лялька запретила включать. А я-то был по природе безалаберный холостяк, дырявые носки вперемешку с окурками, грязные тарелки под раскладушкой. Если уж несусветный кавардак произвел впечатление на меня, что тут сказать? А сказать много было чего. Полицейский обыск, или даже энкавэдэшный налёт, семикратно усугубленный с экрана киношниками. Но те хоть потрошили и выбивали нужное им, однако не крушили и не ломали без разбора. А тут. Не просто перевернули все вверх дном, нет: словно бы после еще сплясали на костях. Разбитая трехрожковая люстра щетинилась осколками, опрокинутый набок кресло-диван – поролоновое мочало свисало из распоротого брюха; содранным карнизом, будто масайским копьем – занавеска вместо ритуального пучка травы, – рассадили прессовано-опилочную дверцу платяного шкафа. И липкие пятна на полу, повторяющие рисунок чьих-то кроссовочных следов. Неужто, кровь?

– Кровь, кровь! – подтвердила мое чудовищное предположение Лялька и снова зарыдала, уже в голос. – Ленке башку проломили, в больнице со вчера. Говорят, очухается пятьдесят на пятьдесят. Кому оно надо, за так лечить? Менты позырить приходили, ухмылялись. Дело поджопное, неохота вязаться. Сами, бляди, виноваты, так сказали, грозились выпереть из Москвы.

– Когда это случилось? – спросил я. Как после шоковой терапии спросил. Или будто меня самого оглоушили стоеросовой дубиной по темечку.

– Вче-ер-а-а! Дне-ем! Ха-ах! – закашлялась то ли от плача, то ли жуть встала поперек горла. Бедная Лялька. – После ночной отсыпалась.

– Кто? Кто это был? – я схватил ее за плечи, будто жидкий студень колыхнулся под нажимом пальцев, и сразу отпустил. Не трясти же, в самом деле? Ее и так трясло.

– Х… его знает! Ленка в отрубе, а я… я..! На рынок ходила. Мы вскладчину. Вернулась и вот… – Лялька опять заперхала, будто подавилась собственными звуками. – Я боюсь!

– Катя где? – наконец-то сообразил я спросить о наиболее насущном.

– Пропала твоя Катя, – обреченно так сказала, будто подразумевала: я следующая. Но вдруг ощерилась злобно: – Не из-за тебя? ФЭ гребаный!

– Из-за меня, – чего мне было темнить и разводить турусы на колесах? Все одно, толком я соображать не мог. – Скорее всего, – уточнил. А чего было уточнять? И так ясно.

– Сука ты! – опять заплакала, но уже смиренно и тихо, будто не ожидала больше ничего спасительного, да и откуда ей было ждать?

– Водка есть? – в иных обстоятельствах кошмарный вопрос бесчувственного ублюдка, но Лялька поняла правильно. Это, чтобы с ума не сойти.

– Есть. В холодильнике. Не тронули отчего-то. Небось, для них дрянь, – она потянула меня за собой на кухню. – Свет погаси и не шуми.

Две табуретки на ощупь были целы, будто оставленные специально для нас, и водка оказалась на месте. То есть не водка, конечно, пол-литра вполне приличной «бурачихи», домашней выделки – да-да, один хохол отвалил в презент, она ведь коридорная в «измайловской» гостишке, просил брюки погладить, то да се. Воды налей. Запить. Стра-ашно!

Выпили в молчании. Потом еще. По полстакана натощак – полегчало. Я закурил, Лялька тоже взяла «беломорину», не кочевряжилась, хотя папиросой явно не умела затягиваться, у нее то и дело гасло. Всякий раз, чиркая зажигалкой, я видел ее замерзшее лицо ископаемого из ледникового периода. Что же, лютый ужас и не такое творит с мирскими обывателями, особенно беспомощными перед безвременьем. «Terror», по-латыни терзающий душу осмысленный страх, куда мощнее животного «pavor», именно потому, что наглядно представляешь, чего ждать. Проломленной головы или жертвенного похищения от совершенно реальных чудовищ, пусть и в человеческом облике.