Дружников, одетый в нелепую, больничную пижаму, полулежал в постели, поглощая ужин – все ту же бесконечную капусту со сметаной. И Валька высказался. Но, к Валькиному изумлению, Дружников оправдываться не стал. Наоборот, безоговорочно принялся каяться в грехах, хотя на покаяние его слова походили мало. Скорее то были жалобы на несправедливости жизни и собственное, непривлекательное «я»:

– Не ряди меня в белые одежды! Что я, ангел, что ли? Поганец и бабник, сам знаю. Идеальных людей не бывает, и не делай из меня идола. Вот я такой есть. Хочешь, люби меня, а не хочешь, пошли к черту. Что пеньком сову, что сову об пенек, все равно сове не жить! – выступил с патетической критикой в свой адрес Дружников. Заодно сделал и первый шаг к моральному освобождению из Валькиной кабалы.

На Вальку же откровенность друга произвела как раз обратное, трогательно-положительное впечатление. Конечно, он не ангел. Бедный. Ему от этого плохо, вон как расстроился, а волноваться врачи не велели. И хорошо, что не ангел, Вальке так и надо, напридумывал себе фантазий, позабыв, что Дружников, между прочим, живой человек. И у него есть своя боль. Надо разобраться и понять, помочь, ему и Анюте. Тогда Валька стал расспрашивать далее:

– Не ангел, и ладно. Но Анюту ты же любишь?

– Видит бог, люблю, и даже очень! Да ты пойми, – здесь Дружников картинно положил здоровую руку на сердце, – я с ней, как бы сказать? Каким был, таким и остался. А я уже другой. Она этого не хочет понимать, или нарочно не замечает. Я для нее все тот же нищий, сельский мальчуган, которого надо наставлять и направлять. А я давным-давно иду своей дорогой… Нет, Валь, ты мне скажи, что это за фокусы? – тут Дружников выразил в голосе обиду, – Денег у меня она брать не хочет. Я, видите ли, ее покупаю и унижаю. А в своем дурацком банке здоровье гробить, это для нее нормально.

– Да поженитесь вы, и дело с концом, – предложил простейший вариант решения Валька. Сетования Дружникова его позабавили и только. Проблема, на Валькин взгляд не стоила давно выеденного яйца. – Тогда и будешь командовать, в полном своем праве.

– Здесь все не так просто, как ты думаешь, – Дружников сделал печальное и загадочное лицо. – Как я на ней женюсь, когда она смотрит на меня сверху вниз? Да как смотрит! Будто я полный дегенерат и промышляю грабежом. В ресторан, в клуб ночной пойти – за неделю надо уговаривать. И пойдет ведь, как на каторгу! Не хочешь в клуб, ладно, пойдем в Большой театр. Так я раз там уснул, после разговоров на месяц было. И я такой, и я сякой, к искусству не желаю более приобщаться, а вот раньше! А что раньше? Раньше я по двадцать четыре часа в сутки не вкалывал. Опять же, опера та была на итальянском, чтоб ей сгореть! не то в слова бы вник, глядишь, не заснул бы. Я же только-только из Мухогорска прилетел, специально, чтоб не пропустить. И, на тебе, спасибо!

– Слушай, другие-то бабы тебе на кой..? Певичка эта несчастная, «барашка». Мир ее праху, – Валька непонятно зачем наскоро перекрестился.

– Постой, Лика умерла, что ли? – испуганно спросил Дружников.

– Через день, как я приехал. Там полная безнадега была. Тебе разве не сказали? Не сказали, конечно. Ах, я дурачина! – Валька с досады на собственную оплошность стукнул себя кулаком по лбу.

– Вот беда, так беда, – не на шутку расстроился Дружников и сокрушенно покачал головой. – Лика хорошая была баба. Как и я, без гроша в Москву приехала. Из Рязани. Чуть ли не на вокзалах ночевала, пока ее какой-то игровой из «Метлы» не подобрал. Потом на эстраду пробилась.

– Пусть хорошая. Тебе-то это зачем? Да будь у кого другого такая Аня… – Валька оборвал себя на полуслове. Еще не хватало Дружникову его страданий от несбывшихся надежд.

– Будь у кого другого такая Аня, он куда раньше моего во все тяжкие бы ударился, – неожиданно сообщил ему Дружников. – Думаешь, я с ума сошел? Нет, не сошел. Так и есть. Ну, конечно, я путаюсь с вульгарными девками, многие из них просто шалавы. Большинство на мой карман исключительно зарится. А что делать? Плачу им, еще как плачу. Только они мне ровня. С ними можно запросто. И погулять, и отдохнуть, и ни одна не станет разглядывать каждый твой шаг под микроскопом. Не так сидишь, не так свистишь! Я им любой хорош.

– Олег, но это же грязь, – тихо возразил ему Валька.

– Грязь. Согласен. Вот ты Анюте и скажи, чтоб меня по каждому пустяку не допекала. Не скажешь? То-то же! И замуж она за меня не пойдет, пока я не стану таким, как надо ей. А я меняться не желаю! Я, между прочим, тоже большое дело делаю и себя не жалею.

– Делаешь, конечно. Ну и расскажи ей об этом, – примирительно посоветовал Валька.

– А про все остальное как скажу? Про тебя и про меня? Анюта, она считает – я авантюрист и скоро себе шею сверну, в придачу тебя втянул и голову заморочил. Еще и в этом виноват. Она же про нас ничего не знает, и не надо ей знать-то.

На том допрос и кончился. А Валька махнул на все рукой. Пусть разбираются без него. Кто прав, кто виноват. В семейные дела встревать, лишь врагов наживать. Может, Дружников где-то прав, а у Анюты нрав ого-го, ему ли не знать. Хотя от признаний, услышанных им из уст Дружникова, Вальке то и дело становилось не по себе. Он был уверен, и он так чувствовал, что Дружников может и по-другому «снимать кино», необязательно для личного самоутверждения пускаться во все тяжкие.

Лена Матвеева с работы вернулась поздно. Впрочем, с ее ненормированным графиком то было обычное дело. Зуля дома отсутствовал, что тоже в последние месяцы стало явлением довольно частым. Но Лена до поры не стремилась выяснять отношения. Спать ей не хотелось, хоть время и близилось к одиннадцати часам, зато очень хотелось есть, но поздний ужин затевать было неблагоразумно. Лена прошлась по квартире, заглянула в одну, в другую комнату, без дела постояла в кухне у холодильника. Потом решилась, открыла его и вынула из ниши на дверце початую бутылку смородинового «Абсолюта». Налила в стакан водки на два пальца, выпила залпом, даже не закусив, – для нее это было раз плюнуть. В заведении, где ныне служила Лена Матвеева, хитром и несколько потустороннем, пить и при этом не пьянеть научались быстро.

Так уж вышло, что по окончании университета, Леночка Матвеева в смысле работы приняла неожиданное и для многих ее знакомых сомнительное предложение. И поступила на должность в одно из подразделений ФСБ, тогда еще именовавшейся ФСК. То ли сыграл свою роль красный диплом и отличные успехи на военной кафедре, где Лена получила полноценные погоны лейтенанта ПВО. То ли негласная рекомендация ее шефа по преддипломной подготовке, доцента Барского, под руководством которого Лена Матвеева занималась любопытными программными задачками из области компьютерного кодирования. Барский слыл личностью загадочной: ходили слухи, что на факультет он пришел не откуда-нибудь, а именно из той самой организации, которая и пригласила к сотрудничеству Лену Матвееву. И Лена, не особенно раздумывая, согласилась. Хотя была уверена, психологический тест ей ни за что не пройти. Уж она-то ведала за собой такой безнадежный порок, как несдержанная болтливость, и на положительный результат не очень-то рассчитывала. А зря. Тест она прошла – порок, как выяснилось, оказался не таким уж страшным и легко преодолимым. Лена как была, так и осталась экстравертной и чересчур общительной особой, только трепалась она отныне о чем угодно, но не о своих профессиональных делах. Чем иногда злила до белого каления Зулю, который и изначально-то высказался против ее затеи, а теперь вовсе выходил из себя. Ему, мужу, не доверяют! Оскорбительно и противоестественно. Но Лена упорно не желала обсуждать с Зулей свои производственные проблемы.

На работу в Государственную Безопасность она пришла в самое неподходящее время. Когда многие сотрудники, словно крысы, бежали с этого оплеванного и оклеветанного державного корабля. Слыханное ли дело, но в важнейшей из служб случались тогда катастрофические перебои с денежным довольствием. Однако, Лену это не остановило, болтушка там, или нет, но Лена была отнюдь не «глупышка». А значит, прекрасно отдавала себе отчет в том, что долго бесстыдная катавасия вокруг бывшего КГБ не продлится. Демократы или коммунисты, да хоть анархисты и «анпиловцы», – без щита и меча ни одному правительству у руля не бывать. И не просчиталась. В двадцать пять годков уже имела в табельных записях капитанское звание. За какие конкретно заслуги, Лена Матвеева, понятно, не говорила. Многие из старых знакомых ее и побаивались.