Примерно то же самое, с незначительными отклонениями, Сергий Самуэльевич попытался, насколько я понял, озвучить на благочестивом собеседовании для претендентов в семинарии города Загорска. Надо ли удивляться, что подобные теории не пошли ему на пользу? Но все это были еще семечки. Подсолнухи из них произросли пышным цветом много позже. Потому что «конец света» прочно засел у Сергия Самуэльевича в упрямой голове.
Однако сказание свое он начинал не сразу с этого печального, грядущего происшествия. Но с обстоятельного пролога к нему. Эпиграфом к апокалипсису Сергий Самуэльевич полагал расхожую фразу: «Если хочешь насмешить Бога – расскажи ему о своих планах!». Вот только фраза эта приобретала у господина-товарища Палавичевского совсем даже не юмористический оттенок звучания, но трагично-роковой. Потому что, согласно Сергию Самуэльевичу, самому Господу Богу было далеко не смешно. Ибо он, Бог, абсолютно совершенный, всемогущий и бесконечный, однажды, в какой-то вневременной миг, пожелал испытать – именно испытать, а не узнать, – на самом себе, каково это: сделаться не вполне совершенным, ограниченным, и не всевластным безраздельно. Для осуществления, или овеществления сей прихоти, Он вывел, создал, сотворил из себя материю-вещество-космос-жизнь. Собственно целью его была именно последняя, то есть жизнь, как бессознательная, так и разумная. А все прочее лишь потому, что жизни этой требовалось пребывать где-то и в чем-то, иначе во времени и пространстве, потому как Бог-то обитал единственно в себе самом, что не годилось для его благих намерений. Вот Он и воплотился частью своей во вселенной, от протовируса до человека, сомнительного венца сомнительного же экспериментального пожелания воли высшей и небесной. Как-то так, если я не напутал чего в изложении. Оплошность приключилась по причине, (да-да, именно оплошность – перестав быть всесовершеннейшим богом, Он утратил право своей безусловной власти), что сотворенная материя не захотела или не смогла держать самостоятельно, заданную Им форму. И стала меняться, распадаться, соединяться по собственному произволу. Тогда-то идеальные божественные планы оказались сильно покореженными и сбившимися с первоначального пути – так возникла разница между миром реальным и миром блаженным. Потому-то существуют отдельно божественные начертания и предопределения свыше, однако они никогда не сбываются до конца – и возникает понятие рока, земного несовершенства и несоответствия, безобразия упрямой, косной материи и привязанного к ней конечного духа, наперекор, в пику провидению. Оттого люди умирают раньше их разумного срока, по случаю, глупости и лиходейству, заболевают тяжко или уродуются еще в материнской утробе.
Вот так Бог испытал, что называется, на собственной шее, какова она, смертная юдоль. Уничтожить все под корень или дать подопечному миру извести себя по-быстрому, показалось ему несправедливым, хотя бы по отношению к жалким человечкам, кои в этом предприятии вовсе были сторона. Но и оставить на произвол судьбы – тоже получалось неподходящим. И Он сошел. С небес на землю. Одновременно в плотском и божественном величии. Думая поправить ситуацию. Согласный на распятие, и на повторное воскрешение – оно Ему надо! – лишь бы был толк. Куда там! Несовершенное устроение оттого и несовершенное, что ему хоть кол на голове теши, все равно станет гнуть свое. Тупая, глупая, приземленная форма, восприняв благую евангельскую весть, тут же исказила ее суть до неузнаваемости. Потому Он решил закрыть глаза на неудачный эксперимент, пусть идет, как идет. И результат, как говорится, на лицо – имеем то, что ныне имеем. А конец света настанет обязательно. Форма достигнет своего бестолкового апогея и саморазрушится, завтра ли, послезавтра ли, в общем, со временем. Потому что Он, Господь, плюнул на все это дело, да и растер.
Земной конец света представлялся Сергию Самуэльевичу следующим образом. Мертвая, пустынная планета, никому ни на что более не годная, летит себе потихоньку в безмолвном холодном пространстве среди таких же бесполезных сгустков материи, и даже Ему лень тратить толику могущества, чтобы ликвидировать сие безобразие и низвести до небытия. Наоборот, пусть уж остается, как напоминание даже для Господа Бога в случае очередной неосмотрительности: бойтесь ваших желаний, особенно, если вы всемогущи, – они непременно осуществятся, и вам придется солоно. Почему рассматривалась только одна, заселенная жизнью, планета? А потому, что господин-товарищ Палавичевский отвергал как соображения гедониста-атомиста Эпикура, так и христианствующего пантеиста, расстриженного монаха Джордано Бруно, о необходимой множественности обитаемых миров. На кой она нужна, эта множественность? Единственного наглядного примера не достало? А что касается бесконечности материальной вселенной, что Ему, Богу, жалко, что ли? Он, чай, крохи не считает, широта размаха ого-го! И как итог сей безудержной широты – полный пшик!
Небесный конец человека, отдельно взятого как индивидуум, Сергий Самуэльевич видел все же иначе. Потому что милосердие абсолюта тоже ведь должно быть абсолютно безграничным.
Несчастья человеческие велики, и слезы его горьки – этого Палавичевский не отрицал. И в том случае, когда сам человек тому причиной, роли это не играет, потому что, в конечном итоге, человек все же не причина себя самого. Слаб он и жалок, оттого жесток и преступен. И не на что ему опереться, ибо Господь никакая не опора, как бы ни хотел того. Именно потому, что не властен до конца над земной формой согласно своему желанию и произволу. Именно потому, что мир сотворенный часть Его и собственно Он и есть, ограниченный, тленный и далекий от идеала. Нельзя отказаться от полноты власти лишь наполовину, дабы ощутить несовершенство, нельзя умереть понарошку, дабы узнать, что такое смерть. По условию своему это был необратимый эксперимент и невозвратное к началу действие. Иначе вышло бы голое шутовство.
Но как же быть с человеческими душами, страждущими, взывающими, не могущими найти себе места? Разуверившимися в истине и справедливости, в самом существовании их? Рай, ад, чистилище – детские сказки, придуманные от беспомощности. Единственное, что Он смог бы сделать, это осуществить их мечту. Каждому свою и отдельно от прочих. В той ирреальной иллюзии, где все мы будем короли и принцы, любимые и любящие, чистые сердцем и в белых одеждах. Каждый для себя и каждый за себя. Потому что, единственное, что мешает человеку быть счастливым, это многие другие люди.
Прекрасный навеянный сон. Неужто никто из вас, читатель, не представлял, как вот он, герой, и на белом коне, или на троне, или в объятиях восхитительной женщины, мудро царствует, умно правит, решает по воле своей, казнит и милует, целует и обнимает, и необъятный мир у его ног. Все это сбудется. Утверждал убежденно Сергий Самуэльевич. Но так, чтобы не причинить зла другому человеку. То бишь, в правдоподобном совершенном сне, наведенной божественной галлюцинации, согласно земным мольбам и тайным желаниям, которые возможно отличить от реальности только по сопоставлению – реальность много хуже. Это и есть награда за терпение. И даже отношение справедливости в ней присутствует. Ибо богатый на земле, в чудесных сновидениях своих окажется менее состоятельным, чем человек бедный: с воображением у первого выйдет туго, именно в силу тугого кошелька и отсутствия насущной нужды. Вот все, что Он сможет для нас сделать. Много это или мало? Сергий Самуэльевич считал, что за глаза. Для существа случайного и неудачного в сотворении. Однако это было его личное мнение, и Палавичевский вовсе не навязывался никому. Хотя делился со всяким, желавшим это мнение послушать.
Но одно. Сергий Самуэльевич как-то раз высказал мысль, что привычное состояние нашего сна и есть обещание грядущего блаженства, каким оно будет в конечном итоге. Оттого сны – это важно чрезвычайно. Оттого – они в силах отождествлять с собой реальность и сливаться с ней. Возможное взаимное влияние и проникновение. Жаль только, сам он не знает способа. Собственно, здесь завершалась его духовно-розыскная эпопея, и здесь же завершится мой именной рассказ. О полоумном чудаке, превратившем свою жизнь в сон и сказку, пускай витиеватую и страшноватую местами.
