Но и это мое служебное свидание оказалось не последним – у ворот ждала Верочка. Меня, кого же еще? В руках ее был пакет, а в глазах слезы.
– Вы вернетесь? – без сюсюканья и предисловий спросила она. Тоже деталей не знала, и про институт, и про Москву, я для нее уезжал неведомо куда.
– Само собой, вернусь, – успокоил я девушку. – А плачете вы зря. Верочка, Верочка.
Услыхав свое имя, повторенное дважды, она зарыдала еще горше. Пришлось подойти и приобнять, ненадолго. Верочка очнулась от слез, посмотрела с подозрением: уж не в издевку ли, а может, от снисхождения. Ничего не нашла, кроме моего замешательства, еще бы, неловкость такая, будто бы я обнимал дерево, и сам при этом знал, сколь глупо и странно выгляжу.
– Возьмите. Вам. – Она протянула пакет. Полиэтиленовый с базарными, цыганскими розами.
Я понял, что должен заглянуть внутрь, она ждала. В прозрачной жесткой обертке белая, как девичья совесть, рубашка, возможно хорошего импортного производства. Милая моя нескладеха, я простил Верочке даже отца Паисия. Чтоб не хуже других, чтобы, в случае чего, отнеслись с уважением, чтоб нарядно и просто.
– Спасибо, вот действительно пригодится! – я не лукавил, Верочка была счастлива. – Я вернусь, ваша рубашка останется на мне и в Бурьяновске.
Я не стал повторять расхожие ублюдочные сожаления «зачем вы тратились?», или «напрасно обеспокоили себя», принял дар с достоинством и благодарностью к дарителю. Я и так знал, что у Верочки лишней копейки не было: двое младших братьев – школьников, мать – конторщица в поселковом совете, отец – загнулся от пьянства в минувшем году. Она дарила на последние, и тут уж все равнозначно, уродка или красавица: есть вещи, которые нельзя. Нельзя обижать сирот, нельзя пренебрегать жертвой бедняка, нельзя плевать в чистую душу. Я аккуратно опустил пакет на землю, и в обнимку простился с ней без слов, Верочка вот-вот готова была зарыдать опять, а я не возражал, обо мне плакали так редко, почти никогда, и я подумал еще, что именно эти проводы возьму с собой. Проводы глупенькой, добросердечной дурнушки, оплакивавшей меня у больничных ворот.
Но надо было бежать. Для начала во временный приют-пристанище, переодеться, побриться наскоро, закинуть вещички – пакет и командировочное удостоверение. И дальше, дальше. На люди, и по людям.
К вечеру я еле доплелся до своей пристройки. Бубенец денег дал. И не спросил зачем. Ему и вправду было не до расспросов – неприятности по коммерческой части директора ожидали нешуточные. Беда в том, что Илья Спиридонович дал немного. На кота широко, на собаку узко. У него у самого оставалось в обрез. Пришлось продолжать поиски. А пойти я мог еще в одно только место. К Галочке Шахворостовой. Это и заняло остальную часть драгоценного дня.
Чтоб вы понимали, до явления Лидки я отнюдь не прозябал в Бурьяновске совершеннейшим монахом. Ольга Лазаревна не в счет, да и считать особенно было мне нечего. А вот Галочка! Это явление исключительного порядка, хотя и повсеместно нередкое. Она служила на почте – посылки, бандероли, заказные письма, выдать-принять. Ей очень нравилось на людях. Галочка относилась к тому человеческому типу, которому противопоказано одиночество, она бы и на необитаемом острове нашла себе компанию, и компанию веселую, хотя бы у пиратов южных морей. Еще у Галочки был муж. По ее собственным словам, где-то там. Строитель-шабашник, неплохой каменщик, супруг кочевал по области, в летнее время – так и без захода в семейный порт, добывал средства на пропитание и с реальной надеждой приобрести в собственность новый УАЗик-внедорожник. Хвала ему! А Галочка скучала соломенной вдовой. Маленький сынишка и бодрая маменька, готовая покрыть все дочерние грехи, явно не могли удержать ее в рамках общепринятой нравственности. И Галочка принимала гостей. Дальнобойщиков помоложе, кавказских купцов посолиднее, залетных студентиков повеселее. У нее было лишь одно железное правило: никого из своих, местных, все равно, холостых или женатых. Галочка объясняла это с неожиданной логикой. Чтоб не мозолили глаза, очень надо ее мужу раскланиваться с соседскими хахалями каждый божий день и гадать, было ли чего, а так транзитные сегодня здесь, завтра там. Вроде и спрос другой. Муженьку ее свистели в уши, но обходилось без мордобоя и последствий, видимо, и сам шабашник Шахворостов имел за собой грешки, которые благоразумно выходило не поминать.
Как бы в демонстрацию того факта, что я существо в Бурьяновске непостоянное, Галочка привечала и меня. Абсолютно бескорыстно. Даже наоборот. Старалось прикормить на случай. На какой? Да мало ли. Что говорить, зашел я на почту в обед, а вышел с черного хода Галочкиного домика, когда все порядочные люди садились за ужин. Отпросилась с работы попрощаться, хоть я сказал, мол, уезжаю ненадолго, от силы недели на две. Про Москву ни ползвука, дескать, навестить старушку мать. Брехня в чистом виде, какая там старушка! Мама моя, Любовь Пантелеевна, давно вышла замуж за своего опального и сильно ответственного секретаря, жила с ним в счастье и в согласии – в период государственного полураспада бодрячка вернули с колхозных полей, как несправедливо пострадавшего. За развод и аморалку уже не ссылали, весь городок кричал им «горько!», ну и я громче всех. Навестить бы их, конечно. Не помешало бы, но похвастать мне было нечем, огорчать жалко, пусть думают, что небрежение мое от беспросветной занятости, – и обижаются. Чем – от добровольно избранной нужды, – и расстраиваются.
Галочка, скорее всего, мне не поверила. В ее прошлом уже случались матери-старушки, и сыновья, отправлявшиеся их навещать, никогда не возвращались назад. Я не стал ее разубеждать, то и дело припоминал мумию тролля и седалищем чувствовал – имею реальный шанс не вернуться, не то, что в Бурьяновск, но и к обывательской жизни вообще. Загашник она открыла со вздохом, не от жадного томления, вольный каменщик содержал свою семью в достатке, но будто укоряла меня в корысти, в то же время, считая эту корысть справедливой. Я нередко скрашивал пустые ее часы, когда иных подходящих любителей не оказывалось под рукой. Разве смущение вдруг одолело меня. Подвернись только альтернативное решение! Но не было его. Сроду не брал денег у женщин, а тут выходило, чуть ли ни за постельные услуги. Накормить, напоить, еще туда-сюда, совесть уступала… ах, ты ж, так-перетак, за наличный расчет! Однако ж взял.
Усталый и пристыженный, словно начинающий альфонс, я взошел на крылечко, для равновесия по-матросски раскачивающейся походкой – в ритуал прощания входило и распитие поддельного сухаря «Лыхны», лимонная кислота и виноградный спирт с красителем, – меня развозило от жары, внутренней и внешней, и последствий напутственных Галочкиных ласк. Я не успел толкнуть хлипкую дверь: незатейливая филенка на раме и щеколда без замка, было бы что запирать. Как меня окликнули со спины:
– А вот и сам пожаловал. Жилец-от мой. Худого не скажу, тихий. Завсегда поможет, ежели чего. Отказу не было, – звучал сочными переливами голос сироты Ульянихи, – и пьющий не то, чтобы очень. На карачках не видывала. Санита-ар, – последнее прозвучало с явным оттенком похвальбы, дескать, не из последних.
Мне стало интересно, перед кем так старалась в мою пользу Ульяниха, и я обернулся, для устойчивости ухватившись за дверной косяк. Рядом с расплывчато-рыхлой фигурной кляксой Ульянихи тонким очертанием выступал самый желанный для меня силуэт. Лидка, и не одна, издалека, с оборотной стороны хозяйского дома, от загончика с курами и петухом, донесся восторженный детский писк. Значит, пришла с Глафирой. Значит, постеснялась сама. Значит, это что-то значит. На более длинную цепь умозаключений меня не хватило.
Сирота Ульяниха многозначительно удалилась. Показать Глафире, как кормят цыпляток, свои внуки за семью морями, хоть какое утешение. Наши разговоры ее не волновали слишком. Чего надо, доскажет от себя соседкам, полет фантазии над серой повседневностью. А мы с Лидкой присели на крыльцо, она была в чем-то, вроде джинсового комбинезона с открытой спиной, потому без всякой брезгливости расположилась на верхней ступеньке, будто наждачной бумагой, покрытой слоем крупной уличной пыли. Я не успел даже предложить ей затертый огрызок фанеры, как раз для таких случаев. Сел рядом, стараясь дышать по преимуществу в сторону. Хорошо хоть духами от меня не несло, Галочка и дезодорантами пользовалась редко, разве брила подмышки и посыпала отчего-то детским тальком, по ее мнению, так выходило и дешевле, и гигиеничней. А вот Лидка! Опять окаянные «Маже нуар», сводившие меня с ума, и аккуратные стопы в открытых шлепанцах, красный лак на крохотных, гладких пальчиках. Никакие жаркие прощания здесь не могли облегчить мое страдальческое положение. И еще деньги. Нечистые деньги в заднем кармане летних, по-армейски зеленоватых брюк. Вторых приличных, понимай – аллюзия на Марка Твена: по сходству фразеологии можно было судить о богатстве моего гардероба. Расшибусь, но верну. Иначе, без такого обещания, не было у меня сил взглянуть на Лидку. А она говорила все это время. Жаль, что нехорошо вышло, она, наверное, подвела, оттого, не пришла сразу, не зная наперед, захотят ли ее видеть.
