А почему? Потому что быть одинаковыми нам скучно. В отличие от любого нормального иноземного сапиенса, которому неодинаковым быть страшно. При крайней степени индивидуализма крайняя же степень жесткой социальной зависимости. Каждый должен быть встроен на свое место, как транзистор в схему, и каждый должен обитать в своей ячейке, как примерная пчелка-хлопотунья. И никого не надо насильно загонять кайлом в светлое будущее. Будто патроны в пулеметной ленте, четко друг за дружкой, но у всякого своя смерть. Напротив, излюбленный русский национальный вопрос-подвох: «Если все с крыши прыгать начнут, ты тоже станешь?». И любимый ответ: «Еще чего!». В смысле, я сам по себе, отдельно от других, живу своим умом, и никто мне не указ, кроме разве идейных абстракций, которые издревле обожали брать к руководству на Руси. Чем чуднее, тем уважительней, вплоть до откровенного кликушества – с партийных трибун или с церковных папертей, разницы нет. Тем более со спонтанной юродивостью борись не борись, прорастет, как сорная трава, иначе откуда бы наш мирный блаженный стационар № 3,14… в периоде. У западных и сильно восточных «культурных» народов не то. С вопросами там туго, зато есть оглядка. «Чой-то я сегодня не в форме. Не вполне с общепринятым. Надо срочно бежать за помощью к психологу (к далай-ламе, к папе римскому, к лицензированному гуру, на массаж, на тренинг, на гильотину, лишь бы деньги-товар)!». Чтоб подсказал, как правильно завести семью, друзей, начальство, любовницу и чирей на заднице. Потому что, чирей тоже «должон быть как у всех». Гвардейский швейцарец должен быть швейцарцем, а не бабником, монахом, святым или пьяницей. Бомж должен быть бомжом, а не диссидентом Бродским. Если ты мужик, паши землю, а не лукавь на манер Гришки Распутина перед самодержцами. Если вор, сиди в тюрьме, а не в Государственной Думе. Так-то.

Иначе говоря, у нас человек с человеком действием вместе, а сознанием врозь. Коллективизация тел, и только потом, через силу, – индивидуальных умов, так, чтобы хребет об колено, и всегда неудачно. Оттого присуща русаку внезапная созерцательная задумчивость, особенно при разверзающемся звездном небе, – нахлынет, будто оползень сносит задремавшую деревню. И как следствие, тяга к перемене мест, отдельному странствию, именно, что хождение за чудом. Подумаешь, за три моря, а слабо на дно «окияна» с гуслями от зеленой тоски? За три моря тоже, не Марко Поло ходил с четкой деловитостью, где, сколько и почем? Но сладкоголосых птиц повидать, а коммерция вроде как уважительная причина. Соседи же наши напротив, думают по трафарету, только живут врозь. И все равно гладко-похоже, хоть бы и в раздельном быту.

Витает еще кухонно-кулуарное мнение, будто Россия вечная прослойка между востоком и западом. Как забористая начинка между двумя половинами слоеного пирога. И не прослойка, и не начинка. Но только природа не терпит пустоты. Это ее закон, а против закона, – природного, разумеется, – не попрешь. И не обманешь. Если есть народ-домосед, народ-кочевник, народ-воитель, народ-труженик, народ-дармоед, народ-расист, народ-бестолочь, народ-избранник, то почему же не быть народу-бродяге? Необходимо даже. Я порой в шутку придумывал, что и крепостное право задержалось на Руси столь долгим гостем вовсе не из-за державной отсталости. А попросту иначе разбежались бы все, кто куда. От земли, от сохи, от жены – за вольным ветром, за синей птицей, за моровой язвой и холерой. Ладно бы и впрямь, уподобились американским рейнджерам ради отвоевания новых халявных пространств и хозяйственного усердного роста. Куда там! Освоение Сибири! Ермак Тимофеевич! Ерофей Хабаров! Кончено, было и освоение. Признаться, на мой взгляд, попутное. И столь удачное, что по сю пору добрая часть той Сибири стоит необжитая и нехоженая. А сам народ шляется туда-сюда. С запада на восток трамбовать БАМ, смущать плотиной Саяны, окучивать тихоокеанского краба, кто поумнее, непременно посреди тайги заселять академгородок. Как будто в своей родной земле прямого дела не хватает. С востока на запад, с севера на юг и обратно, та же история. Учиться в Москву – обучать на Ледовитый океан, хоть бы и тюленя. За флотскими погонами в Питер – служить на Кушку, плевать, что моря нет и в помине. А после трудов тяжких на тюменской буровой – непременно особнячок с клубничной грядкой под Туапсе, пропади он пропадом все равно тоска, и снова на сургутские месторождения – вербовка по вахтовому методу. Нет, чтобы все как у людей в граждански-сознательных палестинах. Мир посмотрел, себя показал, лишнего ума набрался, и айда домой. Для всемерного благоустройства оного.

Потому что дома никакого нет. Где ты сейчас, там дом. Который легко махануть, не глядя, на любой другой. Ради престижа, ради пожалования с царского плеча, ради переменчивой удачи, ради голого любопытства. Вот и пошла молва, будто российский человек, он неприкаянный, а это всего лишь естественный отечественный образ бытия и связанного с ним самосознания. Ни плохо, ни хорошо, но так есть.

Я тоже был из своего рода шатунов. Вольных или невольных, не мне о том судить. Как раз домик наш, именно что с клубничной грядкой, стоял у самого синего моря. Точнее, у Черного. Земля обетованная, курортный Синеморск, Геленджикский район, лафа и пляжный уют. В хвойно-лиственном парке по ночам противно кричат павлины. Пансионаты полны круглый год, это вам не нынешнее Мутное время, это старорежимное партийно-барское. Отпуск по графику, отгулы по расписанию. Кто не попал в лето, до уссачки рад профсоюзной путевке и зимой, а ранняя осень вообще бархатный сезон. Не искупаться, так поглядеть на воду и на акацию, и даже залезть можно на последнюю, если не видит никто. Не загоришь под лютым солнышком, но и не замерзнешь, опять же, нос не облезет. Потому советского народу, привыкшего во всем искать положительную сторону, всегда хватало в избытке.

Мама моя, Любовь Пантелеевна, в нашем курортном раю считалась, как принято говорить нынче, в авторитете. Служила не за страх, а за совесть санитарным инспектором, в подчинении два дома отдыха, полдюжины общественных столовых и еще отчего-то за ней был закреплен магазин спорттоваров. Брала, конечно, не без этого. Но борзыми щенками, наличными никогда. А что делать? Зарплата сто десять рэ. Я малолеток и дедуля на копеечной пенсии, пойди, покрутись. Ребенка подними, старика-отца достойно обиходь. Краснела, но брала. За то и уважали, что краснела. Люди всегда чуют, когда не от наглости, а по нужде. И то, закрывала глаза на упущения мелкие, из устаревшего регламента, но случись серьезная промашка, тут уж спуску не давала. «Я вам не позволю каменный век разводить!», любимая ее была присказка. И все знали, если так сказала, с концами! Сливай свет и туши воду!

Отец у меня тоже существовал где-то. Вот уж кто из бродяг бродяга, да простится ему все, если помер, и да припомнится на этом свете, если жив. Мне годика четыре было от роду, когда подался он в Мурманские края на добычу никеля, дескать, за «блинным» рублем, это он хохмил так. Какой там длинный рубль, длинный язык у него точно имелся при короткой мозге, это вернее. Устроился учетчиком, а куда еще! Здоровенный мужик, но пусторукий, что твой полтергейст. Короче, Емеля, только без щуки. Мать рассказывала, не то, что гвоздь забить, стакан налить не мог, не разбив. И профессия какая-то дурацкая: специалист по городскому озеленению. Самое востребованное ремесло на цветущих берегах Баренцева моря. На что мать позарилась, она и сама не знала. То ли на телесную стать, то ли на умение развешивать ушную лапшу – на это батя был мастак. Но всегда говорила об отце следующее: «обманка, не человек, как тот котел, в котором все кипит и ничего не варится».

Первые несколько лет отец присылал нам некоторые деньги. Не щедро, но и не по-нищенски скудно. Видно, отдавал большую долю из того, что имел сам. А имел немного, хотя бы и на северной жиле, которая настоящих-то работяг от пуза кормила. Это тоже проясняло для понимания его человеческую сущность, никакой иной характеристики не надо. Потом что-то произошло. То ли покрыл чужой грех, приписал где, не следовало, – под бутылку и «ты меня уважаешь» вполне мог. То ли наоборот недоучел и обидел сильного недоброжелателя, а вдруг и подставили его. Отец мой, судя по всему, был, что называется, лучистый лох, – его только ленивый бы не облапошил, – из тех «сладких» бедолаг, что в наперстки продуваются до трусов и после ставят на кон золотой зуб, а назавтра еще плетутся с казенной деньгой отыгрываться, и ничему их горе не учит. В общем, завели на батю уголовное дело. О том и сообщало его последнее письмо. А дальше – сгинул неизвестно куда. Народного суда дожидаться не стал, усвистел в неизвестном направлении. И правильно сделал, с его «сиротским» везением непременно закатали бы на полный срок. Милиция приходила, спрашивала мать, больше для проформы. А что ответить-то? Не был, не знаю, вестей не получали. Пытали натихушку и у меня, мол, не приходил ли какой дядя? Думали, по возрасту я не мог хорошо запомнить отцово лицо. Я и ляпнул, что приходил. За матерью как раз увивался здешний ответственный секретарь горсовета, женатый бодрячок, но не противный. Он и заглянул накануне под вечер с визитом, принес арбуз размером с батискаф и банку дефицитного балыка. Мать, что делать, подтвердила. Служители щита и меча на слово не поверили, что закономерно, но проверить, проверили. Шуму вышло! Нептун, наверное, пробудился с криками ужаса в своей пучине. Короче, государственным людям по шапке, визитера-бодрячка сослали в окрестности Темрюка руководить сельсоветом, а матери ничего не было. Оставили в покое. А что до отца, в нашей жизни он далее никак не присутствовал. Взял, что называется, самоотвод.