– Как угодно, – и равнодушно отвернулся, собираясь уйти.

Эрнест же Юрьевич допустил ошибку, предложив неосторожно Сашенькиному сыну на прощание:

– Да ведь вы, Илюша, тогда сможете и жениться.

Вот тут Илья мгновенно взорвался, и выразил излишне эмоциональное пожелание: скорее удавиться на собственных шнурках, чем позволить постороннему бабью отравить себе жизнь. Лучше он навечно поселится в аду, чем на один день в райских кущах с дурой-женой! Грачевский возразил, что необязательно ведь с дурой, а Илья только свирепо посмотрел и сказал:

– Живите, как хотите, я не пропаду.

Грачевскому отчего-то показалось, что и впрямь не пропадет. Зато так не показалось Сашеньке. И вот затеяли обмен и переезд. Но, разумеется, после выздоровления генералиссимуса. Пока же Эрнест Юрьевич даже не навещал Сашеньку, хотя она жила в соседнем квартале, опасался оставить Вилли одного. На Каркушу он тоже не надеялся. Тот, похоже, удручен собственным горем, и может проявить невнимательность. Вдруг затеют на пару групповое самоубийство?

Вилли слушал эпопею, сочувствовал Грачевскому, но думал о другом. О навечной утрате Леночки, о крахе всех своих трудов и упований, о бедных, обреченных крестоносцах, о мире, преданном на съедение Дружникову. О Каркуше, ищущем спасения, которое он уже не в силах никому указать. О скорой смерти Анюты, которую он сгубил, и которую все еще любит, хотя это теперь подло и стыдно перед памятью Лены. Вставать он более не желал, оттого, что незачем. Решил, вот так лежа и покорно судьбе, дожидаться конца.

Прошло еще три дня. И вот, пасмурным, поздним апрельским утром, к дому Мошкина держал свой путь человек. Одинокий, странный, он шел пешком от Удальцова к кинотеатру «Звездный», выбирая единственно ему ведомые дороги.

Он шел и читал окружающую его реальность по буквам и слогам, доступным ему одному. Все нити вероятных несчастий и происшествий, связей между нерадивым рабочим со стройки на углу и мешком с цементом в его неустойчивой тележке, автомобилем, разогнавшимся у «лежачего полицейского», встречным пешеходом и мигающим светофором, все он видел и прозревал от начала до конца. Чем начинается и чем закончится. И воздух кругом был полон смерти. Если бы только люди знали, как же ее много в обычных вещах! Может, тогда бы они не гибли столь часто и столь бессмысленно. Поскользнувшись на льду, под колесами лихача-водителя, от плохой проводки и случайных пожаров. Но он-то видел все, и мучился своими видениями. Оттого не выходил из своей комнаты по доброй воле, где смерти не было почти совсем, даже и в электророзетках, и где скелеты не смотрели на него из затемненных окон. И дело вовсе не в агорафобии, какая к черту агорафобия, не боится он ни закрытого пространства, ни открытого. Он вообще не боится ничего, кроме смерти. Да и ее не боится тоже. Он страшился лишь переходного процесса в мир иной, умирания и присущей ему боли, возможно, долгой. Оттого постоянно мучился от своих страхов, но на самом деле не боялся ничего и никого. А его способностью разложить любую настоящую и грядущую реальность по соответствующим им вероятностям, эти псевдострахи только питались в рост. Он вообще, сколько помнил себя, жил среди страха. Его опасался даже родной отец-генерал, дивился противоестественным талантам сына, – отец-то и привел его в раннем, четырнадцатилетнем возрасте в спецотдел КГБ, где его взяли на заметку. И носились с ним впоследствии, как дураки с крашенными яйцами на Пасху. Лишь мать, та одна его не боялась никогда, и была единственным человеком, кого он любил. Может, потому что и сама оказалась подобной ему, вернее, это он оказался подобен матери. Плоть от плоти и кровь от крови. Но теперь он не мог послать мать вместо себя, потому что ее жизнь ценил превыше своей. Пришлось самому покинуть берлогу и выйти в путь, но дело того стоило.

Наблюдателей у подъезда он засек сразу же и через пару мгновений знал и предвидел о них все. Что же, это не препятствие, главное препятствие у него впереди. Дозорные, впрочем, не обратили на него никакого внимания, ну, здоровый, высокий мужик, так и они не хуже, одет почти по-домашнему, спортивная куртка, синего с желтым цветов, кроссовки да теннисная повязка на голове, чтобы прохладный ветер не задувал в уши. Идет себе и идет.

На звонок к нему вышел Грачевский, забавный мамин ухажер и будущий муж, не самый плохой вариант. Только страшно занудный и склонный к велеречивому общению. Эрнест Юрьевич его немедленно опознал, но все равно, задал дурацкий вопрос:

– Илья, это вы? – и растерянно посмотрел на него, будто узрел явление Христа народу.

– Идите на кухню и не мешайте. И этого заберите, – Илья показал на сидящего в углу комнаты Каркушу.

Эрнест Юрьевич и Иванушка поспешно вышли вон. А Илья решительно и гневно ринулся к кровати, где покоилось равнодушное тело генералиссимуса.

Вилли слышал и дверной звонок и как Грачевский впустил кого-то в квартиру, но ему было все равно. Пока на Вилли вдруг сверху не обрушился настоящий ураган.

– А ну, вставай, гад! Ишь, разлегся! Другие, что ли, за тебя мусор убирать будут!

Вилли грубейшим образом скинули с кровати на пол. Он ушиб локоть и бедро, зато сразу пришел в себя и завопил:

– Вы кто? Вы что? По какому праву?

– Я тебе сейчас покажу, по какому праву! – заревело у него над головой.

Вилли поднял рассерженные глаза вверх и посмотрел. Над ним башней стоял здоровенный парень примерно одних с ним лет, в хорошем тренировочном костюме, и совсем немирного вида. Ноги парень расставил на ширине плеч, правую руку сжал в кулак, – и стало ясно, что, если Вилли далее откажется его понимать, кулак этот будет пущен в ход.

– Поднимайся, чертов сын, кому я сказал! – грозно приказал детина.

Вилли счел за лучшее встать. Из его свирепого оппонента можно было запросто выкроить двух тщедушных генералиссимусов, и Вилли опасался спорить. Хотя вблизи этот дюжий и драчливый дядька казался совсем не страшным и даже симпатичным. Только Вилли определенно где-то уже видел и эти черные, как жуки, глаза, и прямые волосы и точно такой же, высокий, чистый лоб. Но где, сразу вспомнить не смог. Парень тем временем, бесцеремонно толкнул его на кровать, а сам распахнул платяной шкаф и принялся методично вышвыривать оттуда одежду. Вилли ему не препятствовал. Он уже совершенно отказывался что-либо понимать.

Наконец, из груды тряпья, незваный гость выудил вечерний костюм, упакованный заботливо в полиэтилен, белую, свежую рубаху и галстук, на взгляд Вилли, не очень подходящий к костюму. Но у парня, видимо, на сей счет имелось иное мнение.

– Одевайся и поехали, – приказал он. После критично оглядел выбранный им выходной прикид, швырнул его Вилли, и вздохнул:

– Надо было с матерью посоветоваться.

Тут-то Вилли определенно понял, кто перед ним. И обратился по имени:

– Илья, я никуда с вами не поеду, пока вы не объясните…, – но договорить не успел. Неслабый кулак чувствительно врезался в челюсть генералиссимуса.

– Я те объясню! Насвинячил, еще выпендривается! Дружка твоего убирать поедем. Ты же этого хотел? – строго спросил его Илья. – Не бойся, синяка не будет. Я аккуратно бил.

– Дружка моего? Это Дружникова, что ли? – не поверил генералиссимус. – А как? То есть, откуда вы..? Ну, да, глупый вопрос.

– Одеваться будешь? – снова с угрозой спросил его Сашенькин сын. – Или добавить?

– Буду, – покорно согласился Вилли, и чтобы потянуть время, спросил, первое, что пришло в голову:

– Буду, если ответишь мне на один вопрос. Сможет ли бог создать камень, который он не сможет поднять?

Спросил и вдруг понял, что вот это и был заветный, обещанный ему Сашенькой, пароль. Отзыв не заставил себя ждать.

– И да, и нет. Может, и не может. Это диалектика. Единое и многое в одном и том же смысле и в одном и том же отношении. Бытие и небытие, конечное и бесконечное, взятое вместе и по отдельности. Абсолютные понятие нуля и бесконечности. И то и другое – в некотором роде число, и то и другое – нечто большее, чем число.