Дружников вечером того же дня позвонил в дверь на Комсомольском, но зайти отказался и вызвал Вилку на лестничную площадку к лифту. Сам он подобен был действующему вулкану Кракатау на пике активности, брызгал слюной и ревел, как напоровшийся на рогатину медведь-шатун. Претензии его к Вилке звучали довольно бессвязно, но зато весьма жизненно блистали жемчужинами матерных слов. Смысл же извержения сводился к следующему. Он, Дружников, не какой-то там, себе не позволит и другим не даст. И если взбалмошные девицы не понимают, то он объяснит. А друг дело святое. Он, Дружников, в этом непреклонен как солдат у Мавзолея. Но раз Вилка думает иначе, то сам дурак, и он, Дружников, с ним в разведку не пойдет.

– И забери свою собачью бумажку, – Дружников сунул Вилке в руки надорванный конверт. – Перебесится Анька и все. Сегодня ты ей нравишься, завтра я, а послезавтра – наш профессор Татаринов.

– Не перебесится, – спокойно возразил ему Вилка. Он видел, что Дружников немного остыл, отошел и был уже, видимо, в состоянии воспринимать чужую речь. – Ты ей не просто нравишься. Анюта, похоже, всерьез в тебя влюбилась. Может, первый раз в жизни.

– Ага. А до этого она в тебя влюбилась первый раз в жизни, – угрюмо, но уже тише ответствовал ему Дружников.

– Да, нет, не так. Просто мы с ней давно дружим. Еще со школы. И Аня, она ко мне привыкла, что ли. Не знаю. Но это не настоящее чувство. Скорее это потому, что тебя еще не было, и она никак не могла влюбиться как надо. Вот и все.

– Но ты же ее любишь! Я, чай, не слепой. И как же быть? Ведь нельзя же! – снова стал выходить из себя Дружников.

– Это тоже не настоящее чувство. То есть, я Анюту, конечно, люблю. И никого больше, наверное, любить не буду. Но если это только с моей стороны, то это же чистейшее себялюбие. Пусть все вокруг мучаются, лишь бы мне хорошо было. Ну, как ты не понимаешь? – Вилка говорил и досадовал сам на себя. Да, кричало все в нем, пусть мучаются! Пусть, потому что я больше не могу! Но переступить не сумел. «Сможет ли бог создать камень, который он не сможет поднять?» Вот вопрос вопросов, куда тут Гамлету! – Ты лучше скажи. Но уж, чур, честно. Ты-то ее любишь?

– Честно? Ну, люблю. Да ты на меня посмотри! – Дружников беспомощно развел руками и даже сердито притопнул ногой. – Куда я, сякой-разэтакий, такой девушке? По улице ходила большая крокодила! Зачем я ей? Позориться? На меня и спившиеся уборщицы не зарились. Да я в армии втрое больше других «дедов» девкам сигарет и пайка отстегивал, и то не всегда получалось. А это, заметь, были распоследние солдатские бляди.

– Я не знаю, зачем ты уборщицам, но лично для меня ты лучше всех, хотя я, само собой, не девушка, – твердо ответил ему Вилка. – И для Анюты ты лучше всех. И для тех, кому наплевать, как выглядит хороший человек. Моя мама, например, вообще считает, что настоящий мужчина должен быть чуть-чуть красивее черта. И кстати, ей ты нравишься тоже. Ты мне благоглупостями баки не забивай. Ты мне ответь, будешь с Анютой объясняться?

– Не знаю. Надо подумать. Неожиданно как-то, – растерянно сказал Дружников.

– Нечего думать. Да или нет? – спросил Вилка, чуть ли не с угрозой.

– Да буду, буду. Только ты знай. Мы как были, так и останемся. Что бы там ни вышло. Я тебе даю слово. И ты тоже дай.

Дружников протянул Вилке руку. Тот немедленно выбросил вперед свою. Они обменялись пожатием, крепким до синяков. Еще немного постояли молча. А Вилка впервые в жизни пожалел о том, что он не умеет курить.

Месяц спустя Дружников сидел в кафе «Луна» на Ленинском, поглощая какао с булкой. Напротив него восседал благообразный Матвеев, тоскливо морщась над «столичным» салатом.

– Не мучай продукт, – сказал ему Дружников. – Привык, небось, к икре и разносолам. А по мне и такой хорош. Не будешь, так я доем. Еду выбрасывать грех.

– Да, пожалуйста, Олег Дмитриевич, – ответил Зуля, торопливо придвигая Дружникову тарелку. – А салат хорош. Просто я из дома, можно сказать, отобедамши. Вы столь неожиданно меня вызвали.

– А как же тебя еще вызывать, если ты вторую неделю носа не кажешь. Или ты от меня бегаешь?

– Помилуйте, Олег Дмитриевич, как можно! Всего лишь не хотел мешать. В смысле, путаться под ногами. У вас сейчас дела сердечные. И как вам все удается? – не удержался Матвеев и съязвил.

– Как, как? Каком кверху. А ты чего об том знаешь? – настороженно поинтересовался Дружников.

– Ничего не знаю. Но догадываюсь, что без неких сил тут не обошлось, – решился на откровенность Матвеев. Но, заметив нехороший блеск в глазах у своего визави, поправился:

– Я о том, что всецело восхищаюсь вами. Мне бы и в голову не пришло. Тут нужна необыкновенная смелость. Даже дерзновенность.

– Вот-вот. Дерзновенность. Правильно мыслишь. Сам-то дрожал всю сознательную жизнь, как заячий хвост. Ну, ничего. Поможем, поправим. Не можешь, научим, не хочешь, заставим! – и Дружников натурально заржал.

Матвееву от его смеха стало не по себе. Он решил свернуть поскорее на приятную тему:

– Ну, все равно вас есть с чем поздравить. Заполучить такую девушку! Многие, знаете, мечтали. И что же, собираетесь в будущем жениться, для закрепления успеха?

– Ни сейчас, ни в будущем. Зачем это? – Дружников хмыкнул и уткнулся в салат.

– То есть как? – растерялся Матвеев. – Для чего же тогда…?

– Зачем мне жениться, если Анька и так моя. Ну, посуди сам, дурья голова. Женитьба – дело политическое. Тут надо далеко вперед смотреть, – глубокомысленно ответил ему Дружников и поглядел на Матвеева: дескать, ну-ка, что теперь скажешь?

– Да, я понимаю. Конечно, в браке необходимо учитывать интересы. Но ведь имеется академик Аделаидов. А у него квартира. Которая, между прочим, отойдет Булавиновым.

– Ну, ты, Матвеев, и впрямь дурак! – Дружников неожиданно разозлился, ударил вилкой по опустевшей тарелке.

Зуля и сам уже понял, что сморозил глупость. Ведь не из-за академиковых хором и привилегий затеял Дружников игру с огнем. Что ему те квадратные метры и дачи! О такой ли добыче он мечтал, когда ставил на кон саму судьбу! Здесь иной счет, а он, Зуля, приплел какие-то дурацкие квартиры. Мелковат, ты, Матвеев, мелковат. Оттого и пребывать тебе навечно в подручных, и даже не у сатаны, а черт его знает у кого.

– Ты, вот что, – снова заговорил Дружников, – ты моего дружка вразуми. Время-то идет. Мол, так и так. Хорошо бы тебе посвятить кое-кого в известную нам тайну. Открыть, так сказать, душу. Сам придумай что-нибудь. Только не перемудри.

– Дело деликатное. С плеча рубить нельзя. Нужен подход, – осторожно ответил Зуля, смущенно кашлянув.

– Вот и подойди. Тем более, если деликатное. Однако ж, не тяни особо кота за яйца, – постановил Дружников.

Вилка уже и сам не мог понять, плохо ему или хорошо, и на каком он вообще свете. Дружников и Анюта едва ли не облизывали его с ног до головы. Такого внимания, чуткого и нежного, он никогда не знал с Анечкиной стороны даже в ту последнюю пору их отношений, когда они частенько делили одну постель на двоих. О Дружникове нечего и говорить. Он, можно сказать, превратился в Вилкину нянюшку, иногда так пристально всматривался в Вилкино лицо, словно пытался вывести его на чистую воду: уж не скрывает ли друг сердечный втайне душевной болезни, и не поспешить ли с врачеванием. Вилка даже ощущал некоторое неудобство в его заботах, и оттого иногда нарочно изображал приятную умиротворенность духа, лишь бы Дружников немного ослабил свой надзор. Впрочем, Вилка ни разу не уловил в его опекунских порывах неких побуждений, продиктованных чувством неискупленной вины, а скорее то были позывы искреннего в нем, Вилке, участия. По крайней мере, слово, данное на лестничной клетке, Дружников свято держал, хотя и понимал его излишне буквально и вообще чересчур.

Но главное, ни Дружников, ни Аня ничего не позволяли себе у Вилки на глазах. Не обнимались и не держались за руки, даже в разговоре ни словом не намекали на иные, существующие меж ними отношения. Дружников сказал правду: все останется, как было. Вилка не являл себя в их обществе третьим лишним, он только утратил частично свои права, но и Дружников их в действенном виде не приобрел. Если что происходило, то это шло мимо Вилки, никак не затрагивая его чувств и не отягощая знанием. Для него настоящее застыло в образе трех верных друг другу товарищей, равных в своей доле их крошечного содружества. Для постороннего и праздного наблюдателя картина выглядела абсолютно той же самой.