…империя инков. И царство народа Монтесумы. Полинезийские княжества. Кельтские свободные города. Германские феоды. Славяно-готские курульные республики. Бактрианский каганат. Одни не сгинули – остались, другие возникли и не пропали. Похожие только на самих себя цивилизации никто не истреблял, это и в голову не приходило им, тем, перешедшим через порог. Хотя влияние их, как любых первопроходцев, было велико. Однако на римских форумах достанет места для всякого храмового божка, из всякой части ойкумены, да будет он почитаем в своем и в чужом доме. На пути Дао хватит простора всякой метаморфозе, бесконечное обращение Инь и Ян не даст остановится колесу. Затем полюса утроились, учетверились, порождая новые и новые ключевые повороты. Конечно, было взаимное недоверие, и столкновения, и тупики, и кровь порой, но никто не считал себя абсолютным эталоном для другого. Ацтеки, римляне, парфяне, нубийцы, скифы, мяо, готы – преодолевали чудовищные трудности совместного вихревого обращения, ежесекундно мысля о них. А не заставляя друг друга делать вид, будто этих почти неодолимых препятствий не существует, а лишь – существует некто виновный в них. Изничтожить виновного и не хотящего – чем не решение любой проблемы? Есть незыблемый воцерковленный, воплощенный, материализованный, одухотворенный, черт его знает какой еще – идеальный рецепт идеального мира, и в шею, в шею! Гоните всех прямо в него! На него! В супермаркеты всех расценок, в молельни всех мастей, в мавзолеи всех вождей, в партии всяких радикальных толков. Всех в строй! Всех – в ряды гомосексуалистов и лесбиянок! В патриотические ревущие зверинцы! В толерантнейшие к любой без исключения гадости общины! В покорители космоса! В банковские столпы! В мир во всем мире! В свободу – и в нее в шею, в шею! А кто не загонится? Вы сами знаете. Не жалейте, что нельзя построить коммунизм. Капитализм тоже нельзя, уж поверьте. И либерализм. И демократизм. И прочий садомазохизм. И с раем на земле тоже ничего не выйдет. Впрочем, как и на небе. Однако можно льстить себе. Надеждой на…

…моя бывшая жена. Или НЕ бывшая. Теперь даже не знаю. Что сказать. Так вышло, что меня не стало, для нее не стало. Это долго объяснять, это после, обязательно когда-нибудь, вам – обязательно. О чем я? Ах, да. Меня не стало, я сгинул, покинул, навеки ушел, но она, Калерия, она взяла, то, что осталось. Признаться – совсем немногое. Взяла, чтобы тоже не расставаться вовек. Что я почувствовал? Нет, не вину. В большинстве происходящих с человеком вещей вообще никто не виноват, даже он сам, просто такая жизнь, помните? Но я почувствовал. Некое отношение, которое давно втайне осознавал, а теперь открыл для себя, обрел смелость увидеть, извлечь наружу. Она ведь любила меня. Любит меня. Смешно сказать: по-настоящему. Будто вновь кто-то неведомый вышний и паразитирующий-идеальный задает эталон – это вот настоящая любовь, а это – подделка, будто имеет право судить о сокровенных чувствах, лежащих вне пределов любого суждения. Я, знаете ли, боялся долгое время, что вот Калерия найдет свое счастье – дай ей бог, конечно, – найдет и приведет моей дочери другого отца – непереносимая мысль. Теперь мне кажется, она даже искать не станет. Не станет, потому что считает себя несвободной, такая удивительная женщина, хотя и тяжелая. В чем-то похожая на стоических жен погибших героев – и даже смерть не разлучит нас, а может, никто ей не нужен. Никто, кроме меня. Не знаю, что и думать. Я все равно не смог бы выжить с ней, только к человеческой любви это не имеет отношения, кто с кем и кто где живет. Все равно у нее есть семья: ее родственники, ее мать, отец еще живы, ее дочь, и ее муж, хотя бы в виде погребальной урны (не принимайте всерьез, это будто бы преувеличение), наверное, она по-своему счастлива, я надеюсь, по крайней мере. Слепые часто бывают счастливы, до поры, пока не заподозрят, что рядом есть зрячие, но моя жена не из сомневающихся. Я полагаю, она и наш развод не восприняла всерьез, возможно, как перевоспитательную меру с ее стороны, возможно, как очередную мою глупость, которая рано или поздно пройдет, обратное бессмысленно, наверное, вышло бы объяснять. Мы оба покалечились друг об дружку, сильно, неизлечимо, и ни одни из нас не понял до конца, как это произошло, и каждый винил другого. А теперь… теперь я совсем никак не могу сказать – она не права, я не прав, мы не правы. Тут нет правоты, тут есть течение непредсказуемой, невычисляемой наперед жизни, и кто не уловил поток, тот навсегда застрянет в водовороте, или того хуже – пропадет в омуте…

…была на сердце еще одна женщина. Очень непросто. Она моя соседка. Бывшая, то есть, соседка, я некоторым образом переехал, съехал, квартира пойдет в прибыток моей дочери, хоть какое от меня наследство. Я ведь ныне… не то, чтобы беден, наверное, я немыслимо богат, если захочу, то и материально. Если захочу. Зачем? Моя соседка, она была моя мечта. Обыкновенная, недостижимая мечта. Знаете, как бывает на пустом месте? Представить: она влюбится, бросит законного мужа, безоглядно пойдет следом, мы будет счастливы до конца наших дней. И это все. Потому что – куда девать троих ее детей? Я и одну свою дочь, то есть, я бы все для нее, но тащила родительский воз в основном Калерия, и сейчас тащит. А тут, мало того, что трое, вдобавок прекрасная моя мечта никого и ничего, ни за что и никуда тащить не будет, она так привыкла – привыкла получать, она жена весьма богатого иностранца, и капризная, насколько я мог судить. И что значит, все бросит? Мне бы пришлось, кроме ребятишек, содержать ее саму, ее джип, ее домработницу, двух ее сменных нянь, или – видал бы я виды до конца моих дней, которые бы настали очень скоро. Что великолепно смотрится в призрачных грезах, упаси бог, если осуществится наяву. А фантазировать на всякую вольную тему я и теперь могу, да что толку. Это не разочарование. Это скорее прозрение. Содержать мечту – что может быть глупее? И потом – воплощенная мечта, она есть противоречие в определениях, чудовищный оксюморон, кошмарный сон, который начинает сбываться всякий миг и никак не прекратится. Нет уж. Для меня остались только вы, вот я и признался. Не в любви. В одиночестве…

…однажды, на берегу реки. Это случилось еще в университете. Я ведь окончил университет, журфак МГУ, пишу и сам себе не верю, словно не со мной и не моя это была жизнь. А я всегда старался удержать свою жизнь всю целиком, мне казалось мрачной шуткой представлять свое бытие в виде нарезанного треугольными кусками праздничного торта, необязательно вкусного кремового, возможно сухого вафельного, неугрызно-пресного, но тут вся суть в кусках. Съел один, съел другой, невозвратно, растворил в себе, переварил, и также вышло из тебя дерьмом, остался лишь сомнительный осадок. И еще – поедая свои куски, ты порой обманываешься их различием, который с розочкой, который с шоколадной присыпкой, забывая, что это все тот же самый торт и тот же самый вкус, обманываешься, будто предыдущие куски ел не ты, но кто-то другой, прежний, хотя дерьмо на выходе все такое же, но ты обманываешься и продолжаешь есть и есть. Пока не останется пустая коробка. И заглянув напоследок за ее картонные расписные борта, спрашиваешь ни у кого – а где же я? Где же я был? Нет, не мой подход, не терплю, и торты не люблю. Я смотрел тогда на реку – дрянную, грязную, мазут мазутом, и замусоренная набережная середины девяностых, даже у Кремля, все равно какие-то обрывки блестящей мишурной обертки, можно было напороться и на кусок стекла, на мне тонкие парусиновые туфли, начало лета, я ступал на ощупь носком, осторожно. Обшарпанные прогулочные катера с наивной, убийственной рекламой МММ, скользили мимо-мимо, мне не было дела до них, до полупьяных гастролеров-пассажиров, я сдал первый свой зачетный «гос», сдал на крепкое «хорошо», меня ждала теплая компания, я должен был идти, но вот убрел в сторону и – засиделся на парапете. Тогда, в те минуты, в те часы, я был страшно, высокомерно, сказочно одинок. Я хотел своего одиночества, глупо тщеславился им, мне не хватало для полноты счастья только «байроновской» тоски. Почему «байроновской»? А черт-те знает, почему! Слово понравилось. Может, одиозный лорд и вовсе не тосковал никогда и ни о ком? Но «пушкинская» или «толстовская» тоска – как-то не подходило по смыслу, а «бальмонтовская» или «надсоновская» звучало мелко. В общем, я тосковал, байронически. И сильно гордился собой. Воображал. Фигура, одинокая в своей значительности под луной, хотя светило во всю ивановскую ярчайшее и наглейшее солнце, и у самой воды воробьи базарно и дробно переругивались над остатками просыпанных картофельных чипсов. Но я-то, я! Представлял себе свое будущее памятника на рукотворной скале, среди суетящейся мелкотравчатой толпы, равнодушный в вечной вселенской тоске, и опять гордился и упивался, упивался и гордился. Если б я знал! Кретин, идиотик, недоумок, если б я знал! Не искушал бы судьбу, или что там нынче модно искушать собственной самонадеянностью? Настоящее одиночество – это когда вокруг нет никакой реки, воробьев, памятников, толпы, совсем-совсем ничего нет, ни живого, ни мертвого. Я его знаю теперь, абсолютное одиночество. Впрочем, я не жалуюсь, могло быть много хуже…