Тут стало слышно, что кто-то идет по коридору, приближаясь, уверенно, быстро. Вот он уже у порога. Сергей, отомкнув кобуру, достал пистолет, взял дверь под прицел – вспыхнул свет, и человек приказал:

– Уберите оружие. Госбезопасность.

Акимов, плохо соображая, полез было за удостоверением, и остановился, увидев уставленное в живот дуло. «Чего-то подобного и следовало ожидать», – философски подумал он и, стараясь, чтобы голос звучал одновременно благонадежно и растерянно, произнес:

– Я лейтенант милиции.

– Что ж, и такое бывает, – заметил гражданин и приказал второму, вошедшему в комнату – тому самому, кто просил прикурить в арке: – Обыскать.

Сам же принялся осматривать мертвеца, привычно, как заправский прозектор. Второй же так же умело переселял содержимое из акимовских карманов на стол, и чем больше их становилось, тем с меньшим энтузиазмом он работал. Изучив пистолет, милицейское удостоверение, наконец выдал:

– У нас пустышка, Вадим Григорьич. У тебя что?

– У нас, Ковалев, труп, – отозвался тот.

– Сам?

Вадим Григорьевич, повернув голову мертвого, раскрыл ворот белой рубашки, ответил:

– Вряд ли. – Указал на родимое пятно у основания шеи. На темном фоне след от прокола на коже был почти незаметен.

– Остроумно, – двусмысленно одобрил Ковалев и обратился к Акимову:

– Опусти руки, лейтенант. Откуда, куда, зачем?

Акимов довольно бодро принялся врать про то, что товарищ обращался «в мое, значит, отделение по поводу плаща. Оставил после гулянки в районе». Теперь вот, граждане представили и нашли, он, Акимов, приехал порадовать – «а тут вот». Спроси его – зачем лгал, он и сам бы не сказал. Машинально. За последнее время привык ни словечка просто так не говорить. Вадим Григорьевич слушал, не перебивая, кивая, и внимательно осматривал, чуть не обнюхивая, этот плащ, обыскал карманы, чему-то похмыкал. А Ковалев, стрельнув у Акимова еще папироску, ободрил:

– Да не горюй, лейтенант. У нас тоже, сам видишь, прокол. Сколько уж эту квартиру выпасали, и сволоча этого, а теперь ни дитяти, ни теляти. Дохлый-то кому он нужен?

– Он – никому, – подал голос Вадим Григорьевич.

Он уже закончил с плащом, теперь, сдвинув брови, изучал бумаги на столе. И, странное дело, вроде бы что-то понимал. Хмыкнув, спрятав листы, сказал Сергею:

– Пройдемте к нам, товарищ лейтенант, тут недалеко. Поведаете, что да как, – и свободны.

– Есть.

– Ковалев, мы пошли, а ты вызывай скорую.

За полночь Иван Саныч проснулся, как будто его кто-то за плечо потряс. С ним с войны такого не случалось. Попытался снова уснуть – не вышло. Поворочался с боку на бок, повертелся, помял подушку. Жена Галина, не открывая глаз, спросила:

– Вань, что?

– Ничего, спи, – успокоил он ее, не себя.

Было неспокойно. Забыл что-то важное сделать, а вот что?

Прокрутил в голове прошедший день, дела припомнил – ничего не вспомнил. «Вот чурбан беспамятный. На свалку, на пенсию тебя надо».

Ладно, пойти водички попить, может, осенит.

Он вышел на кухню, выкрутил кран до предела, так, чтобы изморозь пошла по светлому металлу, и стал хлебать ледяную воду прямо из-под крана. Потом, не устояв, ополоснул голову под струей. Правда, тут неловко получилось, налилось на пол. Саныч принялся искать тряпку, это было непросто: его супруга Галина, чистюля первостатейная, все всегда заботливо прячет и припасает. Кстати, о припасах. Керосин скоро закончится, во, полбутылки всего…

«Керосин!» Саныч, моментально одевшись, кинулся бежать.

Керосин кончился и в отделении, а сержант, ответственный за снабжение, из-за нехватки времени не сбегал в лавку, а просто долил в керосинку бензинчику. Сорокин был в отлучке и этого не знал, и никакой записки Остапчук не оставил. И если капитан пожелает чайку испить, то при малом количестве керосина, да еще с бензином, запросто может случиться такой швах, что… прямо ах. Саныч останется без работы, равно район – без отделения, а то и без начальника отделения. Ведь капитан Сорокин живет на работе в самом прямом смысле. Его старое обиталище снесли, служебной хаты не ожидалось, и они всем отделением оборудовали для руководства комнату прямо в отделении. Капитан теперь в ней и обретался, чтобы не ездить туда-сюда к себе в центр и обратно.

Лишь промчавшись сгоряча пару кварталов, Остапчук опомнился, точнее, устал. Сбавил скорость: «И чего бегать, сапоги бить? Если бы рвануло, то уже было бы известно. Чего Николаичу ночью чаевничать… Пройду потихоньку, записку черкану ему – и домой. Может, его и дома еще нет».

Вот, помещение на месте, дым не валит, крыша взрывом не снесена – да и с чего бы, не коктейль же Молотова. Саныч, стыдясь, мысленно воздал хвалу Всевышнему и, отперев дверь своим ключом, прокрался в их с Акимовым общий кабинет, где особый столик был назначен филиалом кухни. На нем и стояли керосинка, чайник, чашки, жестянки с сахаром, солью, чаем и прочим.

Фу, керосинка на месте, и даже холодная – отлично! Иван Саныч принялся быстро чирикать на листке памятную записку.

И тут заверещал телефон. То есть не где-то в дежурной части, а в районном отделении на окраине, да еще среди ночи. Звон стоял такой, что Саныч машинально начал было: «Тихо ты…», и даже потянулся вырвать шнур из розетки. Но потом трубку все-таки снял. Что-то щелкнуло, раздался Акимовский голос, непривычно придушенный, быстрый:

– Алло, кто это?

– Серега, ты?

– Ваня, слушай, не перебивай. Немедленно на дачу к Тихоновым. Понял?

– Ни пса я не понял.

– Не важно! Нет времени. Сослуживец Тихонова – предатель, шпион, понял? Слышишь? Понял?!

Сорокинская рука нажала на рычаг телефона, дав отбой.

– Иди домой, Ваня.

– Как же…

– Выполнять.

Умная Оля не без оснований подозревала, что в смирении Пожарского нечисто – в настроениях этого отдельно взятого товарища она разбиралась тонко. Поэтому совершенно не удивилась, когда почти тотчас после отбытия Акимова Колька начал бегать из угла в угол, проявляя нетерпение, то и дело поглядывая в окно.

– Что задумал?

– Ничего.

– Что случилось?

– Ничего.

– Никуда не пущу, – предупредила она.

Колька удивился, переспросил, подумав, что ослышался. Прозвучало то же возмутительное заявление. Тут как раз с улицы раздался свист. Внизу маячил Санька, размахивая руками. Пожарский сделал знак, мол, спускаюсь и отправился к выходу, и тут возникло небольшое препятствие. В дверях комнаты встала Ольга, бледная, руки в боки, с самым решительным видом, с тем самым, с которым обычно начинала ссору.

– Посторонись, – сказал Коля, пытаясь ее отодвинуть.

– Никуда не пущу, – заявила Оля высоким голосом, – или я с тобой, или сиди дома.

– Кыш с дороги, – сдерживаясь, приказал он, – там и без тебя помощников как грязи.

– Нет, – и тут же смягчила заявление, заговорила умоляюще, подпустив слезу в голос: – Ты не понимаешь, как мне страшно!

– Ах, ну если ты так…

Колька, сделав вид, что застыдился, смирился и готов повиноваться, отвернулся от двери, потом резко поднырнул, ухватил Ольгу под коленки. Подняв легко, одним махом усадил на шифоньер. И, уже не обращая внимания на вопли и угрозы, сбежал по лестнице вниз.

Они спешили на угол Пилотной и Нестеровской, держась в тени и в стороне от прохожих путей. Тропинка петляла среди сосен и густого кустарника, Приходько, встрепанный, красный, в волосах перья, вываливал новости:

– Ты замешкался напрасно – они вот уж минут сорок как уехали.

– Кто?

– Летчик и его баба.

– Куда, нет идей?

– Разодетые, как на маевку. Дура эта в шляпке. Наверное, в театр.

– На чем уехали? На служебной или на своей?

– На своей.

– Мужики там?

– Тут мы, – подал голос Анчутка, вылезая из кустов и присоединяясь к приятелям. Появился и Андрюха, сосредоточенный, хмурый, и тотчас высказал мнение: