Свирепо сопя, Сорокин достал платок, разложил и принялся, выковыривая, выкладывать на него находки. Почти сложилось одно стекло, второе лишь наполовину — и, горестно пискнув, испарилась надежда на то, что ребенок — просто растяпа, а очки просто потеряны. Сильные стекла. Лишившись такого оптического прибора, непросто сориентироваться, особенно в незнакомой местности.

Николай Николаевич прибрал находки во внутренний карман куртки.

«Что тут увидишь? Да и так натоптано. Надо бы вернуться на свет».

Сорокин с сомнением оглядывал темное здание кинотеатра, точно прикидывая его размеры. Тут фонарь, утомившись, моргнул и погас. Батарейка села.

Николай Николаевич принял волевое решение: «Сначала надо запросить, нет ли пропавших, а уж потом решать — возвращаться или нет. Дел других нет, кроме как девичьи бредни разбирать, да еще по горячим следам».

Сержант Остапчук не любил фантазировать, строить гипотезы и воздушные замки. Поэтому он предпочитал все неясные дела передоверять образованным, с воображением и интуицией, а сам брался лишь за четко сформулированные задачи. То есть когда имеются условия в виде «дано», а ты уж сам точно знаешь, куда идти, что искать, кого опрашивать и в целом что делать. Сказано: идти провентилировать вопрос с регулярными избиениями воспитанника — шагаем и вентилируем.

Раньше общежитие ремесленного училища располагалось в том же помещении, что и само училище, соединяясь с ним переходом. Когда детки перестали там помещаться, под общагу отвели отдельно стоящее здание. Иван Саныч еще не был в нем, хотя ремесленное училище и все, что с ним было связано, давно было его епархией. Могли меняться директора и коменданты — что недавно и произошло, — и помещения, но ситуации это не меняло. К тому же вахтеры остаются прежними, перед которыми даже удостоверение можно не доставать.

Однако, войдя внутрь, Иван Саныч удивился. Помещение-то новое лишь для ремесленного училища, а так оно старое и передано было на баланс в состоянии «как после бомбежки». Снаружи таким оно и оставалось, а вот внутри и вход, и коридоры, и в целом все коммунальное гнездо похорошело. Ох ты, мать честная! Выкрасили его замечательно, коридор даже как-то раздвинулся, стал шире. Было свежо, пахло краской и стружкой. Стены свежепобеленные, полы, хотя и не перестеленные, как были, деревянные, но выскобленные дочиста, и новые плинтуса — между прочим, непогрызенные. В старой общаге лишь самые отважные рисковали после наступления темноты выходить на лестницу — крысы ноги оттаптывали.

Может, все дело в том, что новый директор, старик Казанцев, наотрез отказался от просторного кабинета в учебном корпусе, предписав переделать его под библиотеку, а сам вместе с воспитанниками обретается тут же, пусть и в отдельной комнате? Неплохо, когда руководство живет тут же, ходит в ту же уборную, по тем же коридорам… кстати, по ним, как выяснилось, теперь можно гулять без верхней одежды — получается, и в самих комнатах теплее.

В старой общаге, особенно когда морозы трещали, пацанята нередко пробирались на пищеблок и заваливались спать на еще неостывшую плиту. Ходили слухи, что кто-то предприимчивый и нахальный обосновался в общем шкафу, среди одежонок. Провел свет — и жил себе. Тогда на двести проживающих было не более полутора сотен теплых одеял, на топчанах спали или в две смены, или валетиком.

Смотри-ка, никак затеяли полную перепланировку. Иван Саныч, деликатно постучав, попросился в одну из палат: вот это гранд-отель! Барские шесть койко-мест, да еще и в один, а не два этажа. У каждого личная тумбочка, стол стоит, пусть и общий, но большой. По стене — просторный одежный шкаф и книжные полки. Живут учащиеся!

Раньше второе имя общаги было, извините, случной пункт, теперь при входе, как только наступала ночь, восседал великий и ужасный вахтер, с такими усами, что лишь в зоологическом саду показывать. Таким образом недолго и до семейных номеров, для тех, кто сочетался исключительно законным браком.

Прошел мимо комнаты, то есть кабинета директора Казанцева — его дверь отличалась тем, что была выкрашена свежей зеленой краской позже прочих, принципиальный Ильич настоял, чтобы помещения руководства обрабатывались по остаточному принципу. По всей видимости, выполняя это распоряжение, у последней недокрашенной двери коменданта общаги орудовала, установив коленки на фанерку, какая-то незнакомая некрупная фигура. Она зачищала шкуркой полотно, стремясь к идеалу.

Морщась от скрипа, Остапчук легонько похлопал по плечу:

— Посторонитесь, товарищ, мне к власти надо.

— Это кому надо? — поинтересовалась персона весьма приятным голосом перед тем, как обернуться.

Когда же сержант и фигура оказались лицом к лицу, выяснилось, что поверхность комендантской двери обрабатывает особа ближе к пятидесяти, но изящная, со свежим лицом и ясными глазами. Тетка до того приятная, что Иван Саныч немедленно сменил тон на менее панибратский:

— Здравия желаю, товарищ.

— Доброго, доброго! — порадовалась она, точно любимый зятек на блины на масленицу заглянул.

— Комендант мне требуется.

— А я могу посодействовать, дело-то нужное! — Она, вытерев руку чистой ветошью, протянула ее: — Перед вами. Комендант общежития, Асеева, Раиса Александровна.

Вот это называется резкий поворот! Небольшая росточком, худенькая, остроносая, светлоглазая, разговаривает исключительно приветливо, но по маленьким нюансикам — поворот головы, движения, взгляд и прочее — очевидно, что перед тобой не просто интеллигенция, а та самая, которая и коня остановит, и в избу горящую зайдет.

Видно, что командирша, характер железный ощущается, и плевать, что в ветхой косынке, заляпанном краской комбинезоне. Ручка маленькая, как птичья лапка, хоть и шероховатая, но приятная на ощупь, аккуратная. Волосы уже с сильной сединой, но густые, уложенные аккуратным пучком, ничего не торчит.

Иван Саныч, сообразив, что с такой Раисой Александровной традиционные применяемые методы — прикрикивания и молодецкие наскоки — неэффективны, судорожно освежал в памяти все вежливые слова и обороты, применяемые в приличном обществе.

Однако умница Раиса Александровна уже сделала приглашающий жест:

— Прошу, — и, посторонившись, впустила сержанта в помещение.

Сержант с интересом огляделся: обстановка-то ему знакома, мебель та же. С тех пор как он тут последний раз побывал, все поменялось. Вещей не прибавилось, осталось лишь то, что раньше было у старого коменданта. Однако было очевидно, что хозяйничает тут уже не мужик.

Тот был простой, невзыскательный, в разные времена побывавший во всех возможных походах, с брусиловского прорыва начиная, и к комфорту совершенно равнодушный. Добросовестный. Правда, его интересовали в основном спокойствие, помноженное на наличие и большой запас горячительных напитков, что в итоге привело к самым плачевным результатам. Старшекурсники этим бессовестно пользовались, валили в самоволки, а то и зазноб за пузырь приводили.

На это смотрели сквозь пальцы до тех пор, пока комендант, напившись до последнего предела, не попутал времена суток и выставил стол поперек входа в общежитие и уже открытым текстом требовал от входящих воспитанников мзду в литрах.

Это было обычное дело, но на сей раз происшествие имело место быть среди бела дня, а раньше случалось лишь среди ночи, после отбоя. После этого его второпях, пусть и вежливо, спровадили на пенсию.

Теперь не так. В его берлоге очень чисто, окна сияют, даже вроде бы подсиненные, занавески свежие, ни пылинки на столе. А на тумбочке обосновалось то, чего ранее, у старого коменданта, никогда и не бывало: чистая плитка, две жестянки — понятно, одна с заваркой, другая с сахаром, надраенный чайник и чашки, покрытые кипенно-белой салфеткой.

— Так слушаю вас, товарищ?

Остапчук представился, понимая, что от всех новых впечатлений его голос звучит не так обличающе-атакующе-пристыжающе, как надо было бы.