«Из всех мразотных мразей… убить гадюку! Ну западло же распоследнее, гнида мелкая, зараза…»

Когда с бренными останками было покончено, понятые разошлись, Акимов, потеряв человеческий облик, отшипел и отплевался, когда сконфуженная и искренне кающаяся Сергеевна, совершенно по-человечески расплакавшись, сбежала отмываться.

В общем, когда на самом деле этот долгий и трудный рабочий день подошел к концу, Остапчук, то и дело всхрапывая, поливал товарища ледяной водой из ведерка, а заодно рассказывал про свои походы за результатами «экспертизки». Акимов, оглохший от злости и отчаяния, слушал вполуха и лишь угрюмо спрашивал:

– И чего дальше?

– Да ничего. Ванька Палкин это.

Сергей резко разогнулся, ударившись головой о ведро и разлив остатки воды:

– Иди ты.

– Против науки не попрешь, – заметил Остапчук, – выдали почти фотографический портрет. Я-то Ваньку отлично помню.

В который раз принюхавшись к себе самому и поморщившись, Сергей тоскливо протянул:

– Какая же все-таки дрянь эта Катька.

Товарищ серьезно подтвердил:

– Редкая голова. Вот это следак выйдет.

Кто чем занимался этим вечером в большом городе – сказать невозможно. Но с уверенностью можно было утверждать, что прорыдали все это время как минимум две особы женского пола – Катя Елисеева и директор текстильной фабрики именинница Вера Вячеславовна. К которой вскоре присоединилась и Оля. Мама наотрез отказалась говорить, с чего она так сильно огорчилась, но дочка легко догадалась сама.

Поэтому, когда постучался в дверь Акимов, до скрипа отмытый и совершенно коньяком не пахнущий, с букетом в руках, Оля, быстро выскользнув на лестницу и прикрыв за собой дверь, торопливо прошептала:

– Сергей Павлович, вот прямо сейчас не вовремя. Не надо.

– Да я ж объяснить… – начал было он, но девчонка решительно прервала:

– Ничего вы ей сейчас не объясните. Потом, все потом. Салют. – И скрылась за дверью.

Снова спина была прямой, как струна, глаза острыми и зоркими, снова обжигал гладкое лицо сухой, «солнечный» ветер, скрежетал на зубах злой песок, каждая частица которого, как маленький нож, врезалась в кожу. Снова захватывало дух при взгляде с головокружительной высоты туда, где вздыхало и переливалось огромным сказочным змием многоцветное море. Снова наполнял ноздри смолянистый аромат сосен и раскаленного камня – и, напротив, тянуло ледяным мраком из катакомб. Как будто неведомый древний дух выползал, обвиваясь вокруг ног, властно увлекал туда, под землю, кусая сердце обжигающим холодом.

Что, мол, медлишь? Отсюда ты пришел, сюда и уйдешь, чего медлить!

И из темени, из небытия вдруг вырывался живой свет горного фонаря, и снова смеялся обожаемый отец, сильный, румяный, ни одного седого волоса в бороде: «Мишук, сдрейфил? Айда в берлогу!»

Снова прыгали по каменистым стенам блики огня, звонко лязгал инструмент, шурша, поддавалась порода. И, конечно, снова под израненными пальцами тускло брезжила очередная, пусть маленькая, вселенная, созданная в незапамятные времена человеческими руками. Божественный огонь, застывший, но пылающий вечно.

Потом вдруг все эти сгустки, сплавы великолепия, бесцеремонно вырванные из его рук, облачились в мерзкую бумагу, обвязались бечевками, отдалились, стали чужими – ни с того ни с сего – ни с чего. От лютой обиды сдавило горло, а отец, бывший чародей и маг, сухим, чужим голосом надиктовывал, читал, как приговор: «Добровольно передаются для эвакуации за пределы Крыма… пряжка очень большая с двадцатью тремя камнями, ожерелье из трех пластин, гривна мужская, браслет… броши… серьги… золотые рыбы скифов…»

– Мое! Не дам! – крикнул он. И проснулся.

В комнате было тихо, сквозь щель в забитом окне пробивался солнечный свет. Диван стоял нетронутый, покрывало по-прежнему сложено. Сон сморил его прямо на полу, но перед тем, как забыться, он накрепко вцепился в ручку чемодана.

«Скупой рыцарь, мать твою. Сколько же это я проспал?» – соображал Михаил, водя ошалелыми глазами.

Вцепился он в пустой чемодан – все его содержимое было аккуратно расставлено на разложенной оберточной бумаге и даже зачем-то пронумеровано. Лишь драгоценных рыб своих он повесил на шнуре на шею.

«Эдак и чокнуться недолго, а это обидно, в преддверии-то новой жизни. Надо пойти глянуть, что там пацанва приперла».

Он встал, защелкнул чемодан, отправился к двери на половину Натальи и опомнился лишь у порога.

«Совсем ум потерял. Это нельзя так оставлять».

Михаил осмотрелся, полазил по полкам. Ящики, картины, малоценный лом, пустая бочка из-под капусты, батарея нужной химии, удалось достать по случаю уайт-спирит, купорос, кузбасслак…

Ему пришла в голову одна великолепная мысль, он даже в ладоши хлопнул.

Некоторое время спустя Михаил, улыбчивый и свежий, постучал на сторону сестры:

– Доброе утро, сестреночка.

Наталья, которая уже отвела Сонечку в сад, привела себя в порядок и вовсю трудилась, радостно улыбнулась, но тотчас сделала строгое лицо.

– Ситчик для пролетариата? – пошутил он, целуя ее в макушку.

– Фу, чем от тебя несет!

Михаил без звука отправился снова намывать руки.

– Тяжело с таким обонянием в Стране Советов, а, сестреночка?

– Ты где пропадал? Тут двое чумазых ящик тебе притащили. Вон, у стены.

Он тщательно вытер руки:

– Ну-с, приступим? Где твоя-то батарея?

Наталья кивнула на подоконник: рыбный клей, папиросная бумага, марля, скальпели.

– Там довольно сухо.

– Сейчас увидим.

– Хорошо, сама, ты лучше разбираешься.

Осторожно орудуя ножом, он гвоздь за гвоздем отжал крышку. Наталья принялась распаковывать содержимое, снимая деревянные планки и мягкие бумажные валики.

– Удивительно. Как будто вчера упаковано. Ни краска не вздулась, ни фрагмента плесени… Папенька, эврика!

Она с благоговением выложила на стол какую-то абракадабру. Фрагмент ночного кошмара, какофония бессвязных форм, росчерков, взбесившихся пятен разной степени яркости, черных линий, овалов – так показалось Михаилу.

– Аж к горлу подступило, – пробормотал он, – тошнит.

Наталья заклеймила его ретроградом:

– У тебя все, что не «иконочки», – абстракция, декаданс и упадничество.

Она с восторгом изучала находку:

– Какой субъективизм… ручаюсь, это Кандинский! Ошибки быть не может, такой вихрь цвета и форм, как точно соблюдены правила академического построения… Она вся светится изнутри, а цвета… присмотрись, неужели ты не видишь, они же так и вязнут друг в друге, растворяются один в другом. Чистая трансцендентность представления, нарастание абстрактного образа…

Михаил взмолился:

– Закрой, отпусти душу на покаяние. Понял, понял, что это гениально, а я – дурак. Дальше давай.

Следующим из ящика был извлечен этюд маслом – зеленое поле меж холмами, хуторок, небо, затянутое тучами, лишь солнечный свет освещает склон, занавесь дождя. И сияла радуга – такая яркая, что так и тянуло заглянуть за холст – где там свет включается?

– Так, а это, голову даю на отсечение, Куинджи. Вероятнее всего, пропавший эскиз к «Радуге».

– Вот это другое дело.

Михаил извлек акварельный рисунок, изображавший девочку в белом платье, которая старательно плела венок в идиллически васильковом поле:

– О, а это в клубе в танцзале повесить. Что за пейзанка?

Наталья, критически оглядев картину и так и эдак, сообщила, что у нее лишь один вариант:

– Эта девица украдена из дома своего создателя, пока он катался писать портрет Рузвельта.

– Да ладно.

– Девяносто девять и девять десятых – это Маковский.

Проработав около часа, они извлекли из ящика еще с десяток акварелей и полотен, помеченных такими громкими именами, которые ни до, ни после в стенах этой хибары не звучали. Пожалуй, как и в залах многих музеев.

Подобревшая Наталья обняла брата:

– Доволен? Тут по нынешнему курсу на миллион золотом, не меньше.