Переживала и мучилась эта девица не потому, что по ее оговору невинные люди подозреваются в гнуснейшем деле и сидят теперь за решеткой. Ее страшила мысль о том, что придется зайти в этот заразный дом, где сплошные проститутки, а потом еще и отправляться на неведомую и потому страшную Петровку.

Мила решила: «Не будет большой беды, если пройду на Короленко напрямик, через парк» – и с этим намерением вышла на платформе, не доехав до Трех вокзалов.

Немногочисленный люд быстро рассосался по своим делам, и Мила, вздохнув свободно, углубилась в парк. Она, как и любая приезжая, знала его как свои пять пальцев, так что заблудиться совершенно не боялась.

К тому же, оказавшись в лесу, почти настоящем, с густыми деревьями, кустами, с мягким пружинящим мхом под ногами, среди всего этого зеленого шума Мила вдруг поняла, как соскучилась по нему. Все ее страхи, неуверенность – все это схлопнулось, растворилось в листве и солнечных зайчиках. А вот еще и пруд впереди, играют на воде золотые зайчики, и утки, увидев девушку, спешат к берегу, смешно работая лапками, оставляя за собой водяные косицы. Мила, пошарив в карманах, нашла завалявшиеся крошки и немного семечек, покормила птиц, а когда еда вышла, пошла себе на ту сторону.

Теперь уже думалось, что ничего непоправимого в происшедшем нет, можно совершенно спокойно и не возвращаться. Ну то есть документы все равно надо забрать – но лишь для того, чтобы устроиться куда-нибудь поближе к центру и чтобы без этих медицинских дел… Зачем она вообще устроилась на эту дурацкую фабрику? Тот же колхоз, только в городе, и ни одного подходящего москвича!

Столько пишется, говорится, в кино показывается про то, как сказка делается былью, простая девица в валенках становится принцессой, стоит только приехать в Москву – и открыт будет самый светлый путь. Это в темной деревне все знают, что просто так ничегошеньки не дается, а тут, в огромной, волшебной столице, все просто обязано быть чудесно.

Мила-то как думала: стоит ей, первой красавице, ступить на перрон носочком лучших лапотков – и тотчас соткется из малиново-дымного воздуха принц, королевич сказочный. Покоренный ею, тотчас возьмет замуж, нарожают они не менее семерых ребят – и будут жить долго и счастливо до самой смерти.

Что вместо этого?

Вереница мрачных или озабоченных, вечно не выспавшихся людей, прокуренные отделы кадров, раздраженные, отрывистые вопросы. Слова могли быть какими угодно, смысл – один и тот же: «Чего приперлась? На хуторе не сиделось?»

Множество и предложений получала пойти на содержание – и согласилась бы! Чем был плох тот старик, лет сорока, на большой лаковой машине, что подкатил к ней как-то вечерком на Горького? Жила бы теперь как барыня на даче, разводила бы курей да павлинов…

Останавливала деревенская совесть. Краситься – как угодно, носить хоть какие обтягивающие короткие юбки – пожалуйста, выделываться, жеманничать – да сколько угодно. А так чтобы до конца пойти – это нет. Вот если бы кто настоял, как тот, с танцев…

Мила застонала от неловкости и стыда – точно прокляли ее, ничего не получалось! Сама, нюхнув дешевого вина, плюнула на все, притащила с танцев в комнату – и все равно ничегошеньки не вышло. Ну кому нужна она, чистота эта? На хлеб не намажешь, только мешает…

Тут она поняла, что надышалась и ужасно устала, что, пожалуй, не дойдет она до Короленко и протянет ноги. «Отдохнуть бы». А вот это пустячное пожелание сбылось, вот и лавочка под дубом, в тенечке.

Мила присела и, лишь на секунду прикрыв глаза, крепко заснула.

Когда проснулась – было уже темно.

Она беспомощно соображала: «Что это я? Эдак я, пожалуй, уже никуда не успею. Который час? Куда ж мне теперь?»

В общежитие? Ну уж нет, жизнь дороже. Или завстоловкой убьет, или Пожарский, а то и другие присоединятся. Разве переночевать на вокзале или на Центральном телеграфе и с утра на Короленко отправиться? Что ж, пожалуй, можно, но во всем несвежем да к такому доктору… бр-р-р!

В любом случае пора куда-то идти, а то скоро совсем стемнеет, фонарей тут нет, а в сумерках на нее все еще нападает куриная слепота.

Видимо, она и напала, поскольку Мила увидела человека, когда он подошел совсем близко. Высокий, кепка на глазах – и все равно смутно знакомые черты и совершенно точно знакомые руки, а в них – букетик. Пусть из этих глупых цветочков, которые на любых обочинах-пустырях растут, но все же – настоящий, взаправдашний букет!

Неужели он?!

В сумерках она видела плохо, но, как говорится, сердце подсказало – ОН.

Но что это, почему он идет и даже как будто не собирается останавливаться. Миновал ее… Он что, не узнал?! Она же ненакрашенная… Уходит?!

Мила, не рискуя обернуться, как могла, замедляла шаг, все еще надеясь, и вдруг услышала за плечом тихий, но тот самый, такой замечательный голос:

– Любите цветы?

Она, встав столбом и чинно глядя вперед, молча кивнула. Она слышала, как тихо шуршит под его шагами песок, и почувствовала, что он близко, за спиной, пусть и на некотором расстоянии, но на Милу полыхнуло ужасным жаром. Она не смела обернуться, боясь, что показалось, что не он, а просто похож.

И все-таки решилась, обернулась, увидела – и задохнулась от радости.

Да-да, эти прекрасные, ужасно светлые глаза, чуть навыкате, уголками вниз, замечательно длинный нос, уши как у музыканта! Но почему он смотрит так, будто только сейчас понял, кто перед ним?!

– О… это ты?!

– Я!

– Вот это удача…

Он уже пришел в себя, улыбался, притянул к себе, погладил по щеке. Мила прильнула, закинула руки ему на шею, прижалась, заговорила быстро-пребыстро, боясь, что не дослушает:

– Миленький, дорогой, прости, прости, это все я виновата…

– Еще как виновата, – эхом отозвался он, – а знаешь, тебе без краски куда лучше.

Она чуть не плакала от счастья – как же! Разглядел! Сквозь всю шелуху и дрянь, которой она себя окружала, как броней, увидел ее такой, какая есть. А ведь она хорошая, верная, очень верная девушка.

– Не надо ничего говорить, – то ли приказал, то ли попросил он. Обнимая, свободной рукой провел по ее затылку, безошибочно нащупал шпильки, ловко выдернул – тяжелые косы, с таким трудом уложенные, рассыпались до пояса. Краснея от стыда, Мила продолжала шептать, что виновата и совсем она не такая, а он уже тянул к скамейке, в тень под дуб. Приказал:

– Сядь.

Она повиновалась. Он отошел на несколько шагов – Мила подалась вперед, страшась, что он сейчас уйдет, но он лишь постоял несколько минут, то ли примеряясь, то ли любуясь. Потом, снова приблизившись, вдруг опустился на колени, приподнял подол, ледяными губами припал к колену.

Бедная Мила уже не то что едва соображала, она и дышала с трудом, ей и в голову не пришло противиться, и руки полезли вверх по ноге, отщелкивая застежки, стаскивая чулок. И, услышав приказ: «Платье долой», – она послушно принялась расстегиваться.

Он толкнул ее, опрокинув на спину. Она, по-прежнему зажмурившись, не могла видеть, как он, растянув снятый чулок, несколько раз крутанул его, сворачивая в жгут. И вот уже зазвенела над едва зажившей шеей тонкая нейлоновая удавка.

Грянула матерная ругань, Мила, взвизгнув, вновь влезала в платье и не сразу увидела, что на дорожке, почти под самыми ногами, в клубах пыли, идет свирепый бой. И вот уже ее герой повержен, и грязный, сквернословящий враг уперся ему коленом меж лопаток, возит лицом по земле. Мила слетела с лавки, схватила первый попавшийся дрын потолще – и треснула наугад. Негодяй обмяк, а герой, отхаркиваясь, потирая пострадавшее горло, восставал уже из праха. Она бросилась к нему…

Но не судьба. Лязгнули, как затвор, три слова:

– Руки вверх. Пристрелю.

Руки подчинились, точно всю жизнь тренировались в слаженности.

Мила, присмотревшись, обомлела: пистолет-то держала та самая милая, все понимающая Катерина Сергеевна! «Это что же… обманула?!»