– Брат согласился ехать на дачу после того, как видел, что Альберт сделал с Татьяной? Вот ведь идиот, – выругался Долговяз.

– Идиот или жадина, называй как хочешь, – пожал плечами Игорь Николаевич. – Короче, убили они и его. Тем же ножом, и отвезли на ту же свалку. Как видишь, они тоже совершили не особо умные поступки.

– Да уж, не гениальные, это точно, – согласился Долговяз.

– Я вот все думаю, насколько сильно история зависит от случайностей. Ты об этом не задумывался? – Игорь Николаевич постучал пальцем по краю стакана, призывая Долговяза наполнить сосуд. – Назначила бы Танюша встречу брату в другой день, ничего бы не случилось. Или обратная сторона медали: если бы в том проулке не оказался участковый, возможно, мою жену вообще никогда не нашли бы. Сейчас я сидел бы не в кладбищенской сторожке, а у себя дома, на супружеской постели, и в сотый раз задавал бы себе вопрос: что я мог сделать, чтобы предотвратить исчезновение моей жены? Я бы все думал, и думал, и думал, но ответа так и не нашел. Потому что ответа нет! Время, судьба, стечение обстоятельств – все это работает по своим законам и не поддается ни уговорам, ни угрозам, не обращает внимания ни на возраст, ни на пол, ни на особые заслуги. Судьбу нельзя подкупить, ее не разжалобишь, не впечатлишь, не усовестишь. Так что нам остается? Сидеть у могилы жены и мечтать о том, чтобы и для тебя этот день стал последним.

Фразы звучали все тише и тише, а потом гость опустился на подушку и закрыл глаза. Долговяз накрыл его одеялом, убрал со стола стаканы и сел у печи. Он смотрел на несчастного, которого подобрал на могиле жены, и думал о том, что та же судьба, которая оборвала жизнь молодой женщины Татьяны, сегодня спасла жизнь ее мужа. Выйди он, Долговяз, на часок позже, и спасать уже было бы некого. «Правда, вряд ли завтра утром он будет благодарен мне за спасение, – размышлял Долговяз. – Пройдет много дней, прежде чем он смирится с тем, что жизнь продолжается и без нее. Преступники пойманы и получат по заслугам. Но хватит ли ему этого для успокоения?» Мысли начали путаться, Долговяз опустил подбородок на грудь и задремал.

…А участковый Бибиков, капитан Лобанов, следователь Харитонов и другие сотрудники милиции занимали места за праздничными столами, поднимали бокалы шампанского, лакомились свежеприготовленными салатами и с чистой совестью желали своим родственникам и друзьям счастливого Нового года. Они хорошо выполнили свою работу: после того как был пойман Альберт Тришин, Лобанов устроил ему с директором очную ставку. Первой «запела» Антонина Михайловна. Чтобы не остаться в дураках, «запел» и Тришин, так что через пятнадцать минут капитан Лобанов знал, как и почему было совершено преступление.

На то, чтобы задержать водителя РАФа Аркадия Ромащева, ушел еще час, после чего за работу взялся следователь Харитонов. Несмотря на грядущие праздники, он успел передать дело в суд, и муж Татьяны мог рассчитывать на быстрое рассмотрение дела. Да, они не смогли вернуть жену Рогачева живой, но избавили его от неведения. Много это или мало? Как знать. Возможно, слова убитого горем мужа и верны: судьбу нельзя подкупить, ее не разжалобишь, не впечатлишь, не усовестишь, но порой она способна самую трагичную ситуацию обернуть на пользу человека. Кто знает, быть может, это как раз такой случай…

Художник – Алексей Дурасов

© Шарапов В., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

«Как же я устала – как собака. Как стая собак. Ненавижу всех, чтоб им всем передо́хнуть! А мне б отдохнуть, поспать. Я – чайка… С ума схожу. Спасибо, мамаша, за вашу заботу: что за работа такая – актерка, чужие мужики лапать будут, а вот медичка – профессия чистая… Прошу покорно сюда, на экскурсию. Кровь, кости, ошметки, месиво, стоны, ругань… оторванные конечности, вырванные челюсти, распоротые животы – зачем мне это все? Не могу больше, голова кружится, вот упаду сейчас и умру. Сколько на ногах уже – тысячу часов, целый век!»

Ее потрепали по плечу:

– Лизаветка, слышишь? В шоковой палате нет никого.

– Угу…

– Когда поступят – неизвестно, там уже застлано, ложись, поспи немножко.

Передвигаясь по стеночке, достигла-таки шоковой палаты, плача от радости, упала на свежую застеленную кровать…

…И очнулась, ощутив на себе чей-то взгляд. Кто-то смотрит. На фронте который год, а теперь вот от страха не смела сразу веки поднять. Когда же решилась, то на нее в упор уставились мертвые, зрачки с иголочку, глаза, а над самым ее лбом нависает плетью чужая, синеватая уже рука.

Заверещав без голоса, вслепую бросилась в дверь, в коридор, и, как шар бильярдный, отлетела, срикошетив от медной грудины. Сверху спросили:

– Мелкая, ты чего?

Он поднял ее одной левой – правая, перетянутая бурым бинтом, была к тому же загипсована, – поставил на ноги, встряхнул как куклу. И, наклонившись, попытался заглянуть в лицо – в себе ли медработник?

Глаза раскосые, скулы острые, нос уточкой. Лизавета аж задохнулась: неужели он? В памяти запрыгали цветные, далекие, счастливые кадры – пионерлагерь в Крыму, вдоволь перловки с тушенкой, волейбольные баталии с хитрыми кручеными на третью линию. А вечером снова будет костер, музыка, пять дымных факельных огней.

В тот раз тяжелый, непослушный огненный заряд никак не хотел подниматься к небу – метался, заблудившись между сучьев, сложенных в виде пятиконечной звезды. И тогда именно вот этот, теперь однорукий, а тогда ловкий – у него вечно что-то вылетало из рукавов, то леденцы, то сигареты, а то и бутылочка крымского, – как повелитель стихий, взмахнул рукой. И, как по волшебству, вырвался из этой руки огонь – и, загудев, взмыл к небесам огненный вихрь. Корчились, трещали сучья, искры фонтанами устремлялись в чернильное небо, стало ярко и так жарко, что Лиза невольно отпрянула назад.

Как и сейчас. Только теперь он крепко держал ее.

– Валька?

Он сам узнал, и на осунувшейся, пусть и по-прежнему наглой, морде проступило обидное разочарование:

– Лизочек, надо же. Не узнать тебя… а где же веснушки мои любимые?

Надо было бы ответить грубо, поставить на место, но в это время грохнула дверь, послышались тяжелая слоновья поступь и львиный рык главного хирурга:

– Лизаветка! А ну к ноге!

Она съежилась. Валька спросил, загораживая собой:

– Натворила чего?

Она пролепетала, тараща на него черные глазища:

– Я – ничего… нет, я…

А по коридору все ближе и ужаснее раскаты:

– Что творится в госпитале?! Фрицы не добили – соплюха добьет, целого капитана! Ну, а ты, разведчик, так твою растак! Дура вякнула, а ты – и под козырек!

Лизавета поняла, что сейчас погибнет, думала лишь о том, как именно: больно или нет. Но Валька уже втолкнул ее обратно в палату к мертвецам, закрыл дверь и привалился к ней с самым отсутствующим видом.

Грозовой тучей выплыл из-за поворота главный хирург, с огромной лысой головой, пуская толстых зайцев сильными окулярами на красном носу. Он волок добычу: хромого на костылях, с перевязанной головой, тот покорно болтался в могучих руках и на вопли не отвечал, ибо в зубах у него был зажат букет сочных нахальных болотных цветов.

– Поперся на нейтральную полосу ботанику собирать. Где эта дрянь черношарая? Выпорю!

Процессия миновала, скрылась за углом. Валька, дождавшись, пока стихнет, приоткрыл дверь, спросил делано добродушно:

– Хахаль твой, что ли?

– Не было ничего. Это он сам, – немедленно отреклась она, клацая зубами.

Не то чтобы она все еще боялась покойников, но там было слишком много тех – шоковых, тяжелых, которых еще живыми уложили вокруг нее, спящей, а они – возьми да умри.

Валька быстро огляделся. В коридоре было пусто и необычно тихо, как всегда после криков главного.