— Что ж молчишь все это время? Эх, Милочка…

— Вы-то сильно говорливый, — резонно заметила она, — ну а мне что кричать? К тому ж не спрашивал…

— В общем, изыскала?

— Именно. И, как и было оговорено, привезла именно такое пальтишко.

— Когда это было? — подхватил Иван Саныч.

— Дней пять назад.

— Пять дней, пять дней…

Он прикинул в уме: по грубым выкладкам выходило, что примерно тогда же, когда девочки устроили переполох в отделении. «Не торопись, — приказал себе Остапчук, — не гони лошадей. Хуже нет наспех сделанных выводов, так можно далеко уйти от правильной линии, нужны основания, нужны факты…»

— Значит, встретились, она передала пальтишко.

— Передала.

— Скажи-ка, Милочка, на твой внимательный взгляд, оно как, чистенькое было, без повреждений, без пятен, без брызг?

— В прекрасном состоянии, — твердо заверила торговка, — точно с витрины, той самой. Вот разве немного дымком попахивало, но это и понятно, многие окуривают, как бы дезинфицируют…

— Понятно… Про стоимость не спрашиваю?

— Я и не скажу, — улыбнулась Милочка.

— Тогда, может, поведаешь, что за дама заказывала? Или тоже секрет?

— Нет, почему же, не секрет, — и она назвала фамилию, от которой у Ивана Саныча морозец по коже прошел. Громковата.

— А у нее разве дочка есть? Пальто-то девчоночье?

— Я в ее в паспорт не заглядывала, — заметила Людмила Антоновна, — но раз заказывают, то есть для кого. Выложила не торгуясь, все до копейки.

— И процентик свой ты богато получила.

— Это тебе ни к чему.

— Конечно, не мое дело, — заверил сержант, — спасибо, Милочка, незаменимый ты человек! Смотрю я на тебя и, знаешь ли, сожалею, что старый уж, да и женат.

— Вот второе-то важнее, не строй из себя старика, — заметила Людмила Антоновна, но смотрела милостиво и погрозила пальчиком.

Иван Саныч полюбезничал, чтобы не терять полезных навыков взаимодействия с прекрасным полом, и лишь напоследок вернулся к теме, которая интересовала его более всего.

— Шедевры твои заберу для истории?

— Да сделай одолжение, — великодушно разрешила Милочка, — а скажи по-честному, по старой памяти: что ж, перекроешь мне эту кормушку?

Иван Саныч заверил, что навредить Милочке он не желает, причем почти искренне.

— Это хорошо, таких ценных людей мало. Ну и раз уж такой разговор у нас пошел с тобой, искренний… может, тебе пригодится, Саныч. Колясочку она никак не доставит.

— Что за колясочка?

— Видишь ли, в одном благородном семействе пополнение ожидается, и мамаша будущая требует именно заграничную коляску, шведскую или английскую, на высоких колесах, глубокую, с поднимающимся капюшоном на спицах.

— Что, отечественный товар не устраивает?

— Нет, — кратко сообщила Милочка.

— Богато жить стали.

— Некоторые и не прекращали.

Так, пора закругляться. Оглянувшись и убедившись, что никто не подсматривает, Иван Саныч со всей почтительностью облобызал ручку — красивую, ухоженную, пусть и воровскую.

«Вот и недаром прокатился, — размышлял Остапчук, отправляясь восвояси, — любопытная история! Незаменимый человек Милочка, раз такие люди не гнушаются к ней обращаться. А что за дочка у нее, знать бы? Вот так пообщаешься с бабами — знать будешь побольше загса и партячейки».

Вот так, нежданно для себя, товарищ сержант Остапчук из окраинного райотдела милиции прикоснулся к высокому обществу. Поскольку заказчица, потребовавшая себе красное пальтишко «с витрины», была некто иная, как Зоя Васильевна Белая, известнейшая особа и актриса.

Впервые показавшись на театральной сцене в роли грибочка в сказке «Теремок», она с тех пор пользовалась неизменным успехом. Талантлива, это бесспорно. Перед началом войны она была одной из самых популярных артисток — красивая, тоненькая, но пышногрудая, черненькая, с огромными глазами, продолговатыми, как раковины. Замужем Белая была неоднократно, и за отборными гражданами — то за актером, то за внешним разведчиком, то за летчиком-испытателем, который погиб при испытаниях еще до войны. Ходили слухи и о многочисленных романах с различными персонажами разной степени высокопоставленности — никакого труда не составляло в это поверить, она женщина сказочной красоты и таланта. Сейчас она пребывала в браке с выдающимся писателем-фронтовиком Кириллом Ивановичем Иванищевым. Поговаривали, впрочем, что совместная жизнь у них не складывалась.

То они вместе по передовым ездили с агитбригадами, то ссорились, то он глядел налево, то она. На нервах принялась прикладываться к бутылочке, все чаще — да так, что сначала из одного театра попросили, потом из другого. Из уважения к мужу пристроили в третий — там Белая не прижилась, поскольку традиции были совершенно иными, и спектакли ставили классические, в такой репертуар она не очень вписывалась. Она все не унималась и наконец после пьянки как-то вообще не явилась на спектакль. Разразился грандиозный скандал, после товарищеского суда Белой пришлось уйти из театра. О том, что она прекрасная актриса, свидетельствовал тот факт, что ее немедленно позвали в другой театр, где стабильно занимали в спектаклях, но не на главных ролях — от чего, может, Белая и страдала, и заливала все усерднее. И все-таки играла в спектаклях главную роль по очереди с известной примадонной, звездой космического масштаба, которую заменяла на время болезни или отпуска.

А вот зачем ей потребовалось пальтишко? Про детей их никто не слышал. Может, была какая-то таинственная дочка от какого-то из предыдущих браков. Легко представить, что актуальный ныне муж может не ладить с падчерицей. Может, она где-нибудь в деревне у бабули и женщина втайне от всемогущего повелителя пытается сделать отверженному ребенку подарки.

«И снова беда, — сокрушался Иван Саныч, — был ли он вообще, этот ребенок? Снова допущения, догадки, фантазии. Ничего осязаемого, но беда-то в том, что если предположить, что девочка была, то на удивление гладко, без сучка и задоринки, все складывается. Причем в откровенно поганую сторону».

История с красным пальтишком и Сергею не давала покоя.

К тому же было время думать, квартал выдавался спокойным. И с чего бы? Конкретные причины затишья были неведомы: очередное понижение цен, утихомирившее самых недовольных и горластых, закрытие последней подвальной разливайки к чертям собачьим или то, что фабричный дом культуры заработал на полную катушку, и теперь там было чем заняться молодежи — возможно, все вкупе, но в районе стало тише некуда.

С одной стороны, это хорошо, с другой — немедленно начались метания и сомнения, свойственные всем людям порядочным и совестливым. Появилось время задуматься над вещами, до которых в повседневной суете мысль не доходит.

Все шло своим чередом, не затрагивая мозги. Закончил обход территории, выслушал бодрые доклады всезнающих старушенций, дал фуражку поносить желающей малышне, сделал несколько внушений школьникам, выловленным с цигарками, побеседовал с работягами, которые накануне со смены слишком бодрыми вернулись, и на этом все. На приеме населения отсидел — и снова вполне тихо, лишь пожилая гражданка принесла очередную жалобу на соседку по коммуналке, похищающую у нее из керосинки топливо, — правда, это было втуне. Та, похитительница, успела на полтора часа раньше, на нее наябедничала за аналогичные действия, правда, по поводу дров. Сергей попытался выяснить, к чему она до сих пор заготовкой дров занимается, если паровое отопление работает вполне стабильно, но в ответ услышал лишь универсальное: «А ну как случись что?»

Наведалась пожаловаться на судьбу Анастасия, дочурка бабки Домны, почившей самогонщицы: полгода уж как отправилась бабуля на тот свет, а «клиентура» все дорогу не забудет, под окнами устраивает толкучки с очередями.

«Что ж я-то могу?» — поинтересовался Акимов, а та лишь руками разводит.

Остапчук пошутил, что Анастасии, мол, судьба Домашкино дело продолжать, Сергей отплевывался через левое плечо — свят, свят, только с одной все разрешилось, само собой.