Не то что он жалел о ссоре с Тоськой или завидовал приятелю. Просто он вдруг осознал, что бросил девчонку посреди темного леса… ну хорошо, парка. Который пусть вытоптан до последнего предела и просвечивает весь, как прозрачный, но все-таки это все деревья, темень и одиночество.

«Там танцы рядом, – увещевал он сам себя, – народу уйма».

Эта мысль совершенно не успокоила, напротив, свистнув, позвала к себе куда более мерзких товарок. И вот уже Андрюхе рисовались картины различной степени пакости, одна другой страшнее. Там же придурок на придурке, там пьяницы сплошные, там пьют по-черному и стягиваются не только фабричные, но и пришлый люд – а он взял и бросил девчонку, одну-одинешеньку, посреди разгула.

А Яшка, который все это время поглощал уже пенное и воблу, заодно вел разговоры на тему важности парного, рука об руку, шествия по жизни, любви и полного понимания. Он удивлялся и радовался, видя, что Пельмень не хмыкает и не вставляет глупые замечания, а вроде бы прислушивается к его словам, не перебивает. И совершенно очевидно уже раскаивается в своем неразумном поведении.

– Тоська же, – умильно провозгласил Анчутка, – девчонка чистейшей души. Иной раз перебарщивает с общественной жизнью, но это только потому, что добрая. Светка тоже постоянно обо всех хлопочет и Ольга – но это дело чистое, достойное, женское. Это ж куда лучше, чем как другие – дым из-под юбки.

Андрюха решительно, пусть и покачнувшись, встал:

– Я щаз. Ты посиди.

– Куда собрался на ночь глядя?

– Я это… ну, до Тоськи.

Яшка замотал головой:

– Ты что, ни-ни! Комендантша там такое устроит! Надо по-умному. Пошли, покажу один вариантик.

Яшкиным «вариантиком» оказалась пожарная лестница, присобаченная к стене девчачьего крыла общаги. Подведя друга к ней, Анчутка осмотрел его критически, пробормотал:

– Сойдет, но все-таки, – и, осмотревшись, быстро сорвал несколько цветков, – вот так совсем хорошо.

– И как я их потащу? – поинтересовался Пельмень. – В зубах?

– Как хочешь. Давай, давай, – торопил Яшка, – пока народ не набежал. Я внизу на стреме, случись что – свистну.

Пельмень понял, что отступать некуда. Зажав букетик в зубах, взялся за первую перекладину, холодную, блестящую, многими руками-ногами отполированную.

«Ничего, – уговаривал он себя, – никто и не заметит, ага. Темно, никого в комнатах быть не должно, кто на танцах, кто в клубе. Вон и ее окна не горят. Может, ее и нет? Но где же ей быть? Может, спит уже. Что ж сказать-то ей? И ведь наверняка вообразит невесть что. Анчутка, подлец, со своими проповедями! Она же не просто простит, она решит, что раз и навсегда любовь – как же, в окно с цветами прилез…»

Не свалить ли, пока не поздно? Пельмень глянул вниз – там маячил Анчутка, делая вид, что любуется звездами. «Стыдно. Решит, что я струсил… ну в самом деле, ну вас к дьяволу, я ж от нее век не отлеплюсь! Я просто… ну просто гляну в окно, увижу, что она там, в кровати, спит, цветочки глупые кину – и ходу. Мне ж просто проверить, для успокоения, что дома, дошла, в безопасности».

Ободрившись, Андрюха в считаные секунды покрыл оставшееся расстояние до заветного окна, подтянулся, влез.

…На Анчутку, который в умилении и восторгах мечтал себе о своем, как чан ледяной воды, обрушились сверху звериный рев, страшный мат, вопли. Он прянул было в сторону, но тотчас опомнился, моментально и привычно взлетел вверх по лестнице, ввалился в окно, в которое только-только влез Пельмень.

Его там не было. На кровати заходилась хриплым воем Милка Самохина, кутая в простыню телеса. Валялись на полу какие-то тряпки, чулки, раздавленные цветы, дверь была открыта настежь, Анчутка выскочил в коридор, но услышал лишь, как далеко в конце его грохочут каблуки.

Он вернулся. Милка, откашливаясь, рыдала в подушку, колотя по кровати кулаками. Яшка, опустившись на коленки, потрепал ее по голому плечу:

– Цела?

Она взвилась, хлестнула наотмашь когтистой лапой – раз, два, три! Простыня скатилась до пояса, заалел на белой шее глубокий след, черные волосы поднялись вокруг головы, шевелились, точно змеи. Глаза выкатились, побелели, вспухший красный рот изрыгал адские грязные ругательства. Схватив Анчутку за шиворот, она трясла и лупила, лупила и трясла.

Яшка, вырвавшись, бросился наутек.

Прибывшая опергруппа устроила штаб в дежурке комендантши. На этаже, где осматривали комнату, оцепление составил сам из себя сержант Остапчук. У дверей дежурки «оцеплял» Акимов, и оперок в гражданке, с замашками капитана, а то и полковника, допрашивал Андрюху и Яшку, то и дело высовывался и начальственно требовал полной тишины. Девчата, возвращавшиеся кто откуда, напирали, слышались крики:

– Да что ж это делается!

– Не могли они, граждане начальники!

– Сама дура, напросилась!

– Да что с ними, айда к прокурору!

И прочее в том же духе.

– Разошлись немедленно! – надсаживался Акимов, но помогало мало.

Тогда комендант общаги, серьезная женщина с командным голосом, во всеуслышание пообещала чемодан и вокзал любой, кто еще хоть слово скажет и немедленно не разойдется. Воззвание подействовало, девчонки пусть и ворча и с недовольством, но разошлись по этажам. Лишь на хорошем, безопасном отдалении осталась маячить Латышева. Поскольку она ничего не делала, не кричала и даже не говорила, чего ж ее гнать – пусть стоит, подпирая стену.

В дежурке же Андрюха повторял по сотому разу:

– Я не затем в окно лез и сам видел: душил он ее, гражданин начальник. Душил так, что она уж хрипела! Я и бросился.

– Кто душил, гражданин Рубцов? Душил кто?

– Я не разглядел. Я заорал, он с нее спрыгнул – и бежать. Быстро, я не поспел.

– Не поспел, значит. А почему никто не видел никого, кроме вас, – этот факт вы как объясните?

– Так не было никого в общежитии, все или на танцах, или в кино…

– Никого не было, а вы трое были.

– Да и нас не было! – встрял Яшка. – Гражданин начальник, он с девчонкой своей поссорился и лез мириться.

– Лез мириться с одной – пристроился к другой. Понимаю.

Анчутка замолчал.

– Вот что. Вы вот в один голос одно говорите, а пострадавшая другое. Что душили ее вы, гражданин Рубцов, на почве давней неприязни и того, что она вам отказала. А гражданин Канунников, как бы это сказать… ассистировал.

– Наглая ложь! – заявил Яшка, бледнея, как стена.

– А морда поцарапана – потому как кошку с дерева снимал?

– Н-нет, это она…

– Ну вот, что и требовалось доказать. А вы, гражданин Рубцов? Не устали врать?

Пельмень, не поднимая глаз, отрезал:

– Ни слова не скажу. Делайте что хотите.

– Зафиксируем. – Опер принялся писать.

Дело у него шло не сказать чтобы быстро, по всему было видно, что привык он не к писанине, а к совершенно другим действиям. Тут в дежурку заглянул какой-то из группы:

– Товарищ лейтенант, разрешите? Тут потерпевшая артачится… – Глянув на задержанных, замолчал.

– Что с ней еще? – ободрил лейтенант, продолжая сражаться с пером и чернилами. – Не смущайтесь, они тут все друг другу уже свои.

– И все-таки выйдем, – предложила Введенская, появляясь в дежурке. – Добрый вечер, Яковлев. Позвольте пару слов наедине, а молодые люди нас тут обождут.

Коридор наконец-то обезлюдел, можно было говорить спокойно. Опер докладывал:

– Уперлась. Не желает ни на освидетельствование, ни одежду отдавать, ни тряпки с постели. Пьяна. Повторяет как попка, что «ссильничали», называет этих двух – и только. Что делать с ней?

– Ничего не надо с ней делать, – ответила Введенская.

– А как раскрывать прикажете? – поинтересовался Яковлев.

– Так же, как и всегда. Человек стесняется.

– Такая-то? – усомнился опер.

Введенская предостерегающе подняла палец.

– Где она, в комнате?

– Так точно, там сержант местный дежурит.

– Спасибо, я разберусь. А вы пока пройдите по комнатам, поговорите с населением. Выполняйте.