Оля спала. Волосы убраны за белоснежную косынку, и все-таки ее лицо еще белее, и резко выступают на нем царапины, ссадины, нестрашные, небольшие, аккуратно обработанные. Акимов подумал: вот если бы на чьем-то другом лице это все было, то он бы лишь добродушно заметил, что до свадьбы заживет. А тут как будто каждая царапинка – точно ножом по сердцу. Потому что эта строптивая, местами глупая девчонка давно приросла к душе и ее боль принимается как собственная. И эта ссадина на шее, уже не воспаленная, заботливо обработанная, видно, что неопасная – у самого Сергея горло перехватило, дышать стало больно. Он с трудом сглотнул, погладил простыню там, где была ее рука.

Вдруг Вера, стоявшая все это время у окна, произнесла тихим, чужим голосом:

– Я не понимаю, как такое могло произойти. Война давно кончилась…

– Страдают не только на войне.

– Общие, пустые слова. На ребенка нападают в нескольких метрах до жилых домов. Кто за это ответит?

Честно говоря, он думал, что придет в палату, поцелует обеих, обнимет жену, она будет плакать, он – утешать. По крайней мере, так обычно бывает, это он, оперуполномоченный, видел неоднократно. У других – у него, похоже, все не так. По-особенному. Вера продолжала:

– Это брак в вашей работе. В твоей работе.

– И что же?

– Ты у меня спрашиваешь?

«Как же она говорит, как чужому, проштрафившемуся. По-судейски».

Сергей вспомнил прохиндея Введенского, его насмешливое, но искреннее «сочувствую». Уголовника, за которого горой стоит жена, законница-формалистка, свято веря, что ни на что дурное он уже не способен, потому что… да потому что муж, потому что обещал – и точка. Они единое целое, а они с Верой что? Как будто специально она каждый раз подчеркивает, что он что-то одно, а она – нечто совершенно иное, разумеется, куда лучше.

Ну, раз так… как раз с чужими Акимов может разговаривать спокойно, из чужих мало кто способен вывести его из себя.

– Общественная безопасность – это коллективное дело. В отделении недостаток кадров. Нет возможности круглосуточного патрулирования…

Вера начала было по-прежнему уверенно, обличающе:

– В таком случае ты должен был бы… – И запнулась, поскольку неясно было, чем окончить, какое предписание выдать.

– Что должен?

С койки вдруг ломким, чуть охрипшим голосом сказала Ольга:

– Нашли время. – Хотела еще что-то прибавить, но насторожилась, прислушалась. Довольно бойко соскочила на пол и, обогнув мать, подбежала к окну. Бледное лицо тотчас порозовело, она раздраженно стащила с головы платок, взбила волосы.

В отворенную раму просунулась одна рука, вторая, потом весь Колька Пожарский, мокрый до нитки, уже влезал в окно. Хотел было вежливо поздороваться, но было не до того: Оля, кинувшись к нему на шею, прильнула, и он, плюнув на все, целовал ее, куда придется, обнимал, укачивал, успокаивал.

Акимов тихонько выбрался из палаты, отправился к выходу, доставая на ходу папиросы. Выяснилось, что коробка пустая. У крыльца, спрятавшись под козырьком, курила Маргарита Вильгельмовна, протянула свой портсигар. Потом, присмотревшись, посочувствовала:

– Голубчик, эдак вы до пенсии не доживете. Смотрите-ка, весь мятый, глаза на лбу. По какому поводу нервы, все же обошлось.

– Спасибо вам.

– Не за что. Оле наука будет: зная, что творится в городе, ходит как заговоренная.

– Как Рома себя чувствует?

– Неплохо, – признала Маргарита, – сгоряча слишком сурово осудила Николая. Теперь мне совершенно понятно, что у него не было цели нанести серьезные повреждения, удары наносились хаотично.

– Когда можно будет с ним поговорить?

– Приходите завтра, после обеда. Нате вам еще одну, на ход ноги.

Акимов, забрав папиросу, поблагодарил и отправился. Не домой, а в отделение. Почти у самого входа его нагнал Колька, запыхавшийся, красный, сияющий, спросил:

– Вы чего, сюда?

– А ты?

– И я сюда. Николаич меня отпустил на час. Я сей секунд обратно в клетку.

– Это ненадолго, – заверил Акимов, – Маргарита…

Колька дернулся:

– Ой.

– Маргарита сказала, что Цукера ты не покалечил, – успокоил лейтенант, – и что даже цели такой у тебя не было.

– Да конечно, не было! – с жаром заверил парень. – Как дело-то получилось? Я Ольгу искал, а как увидел…

Сергей прервал:

– Давай до утра? Честно сказать, устал я, как собака.

Дверь в отделение заперта не была. Миновав коридор, оба устроились в своих обиталищах – лейтенант в кабинете, Колька – в клетке.

Наутро в кабинете директора фабрики Акимовой было неспокойно. Секретарь Машенька, как и весь район, уже знала, что стряслось накануне. Она пыталась выяснить, как у Оли дела, и спросить, не нужна ли помощь. Однако директор – неузнаваемая, бледная и твердая, как стена, – свирепо чиркая пером по бумаге и даже не поднимая глаз, сквозь зубы сообщила, что тут никто ни в чем не нуждается.

– Вернитесь к своим прямым обязанностям.

Машенька вышла, плотно прикрыв дверь. Чуть погодя в приемную проник Иван Саныч Остапчук. Поздоровавшись, правильно оценил обстановку, с пониманием спросил:

– Переживает? Или лютует?

– Ох, Иван Саныч, и то и другое.

– От таких дел на стенку полезешь. Я тут вам принес кое-что.

– Давайте.

– Опасаюсь только, что товарищу директору это настроения не поднимет, – предупредил Остапчук, – протокольчики снова.

– Опять наши бузят?

– Да вот.

– У нас? Нашли время и место!

– Не то что у нас. Точнее, совсем не у нас, – объяснил Иван Саныч, – вишь, по-цыгански орудуют, подальше от табора.

Машенька протянула руку:

– Передам.

– А вы погодите. Лучше доложите о моем прибытии. Я обязан провести профилактическую беседу.

Секретарь искренне предостерегла:

– Иван Саныч, может, не сейчас? Заведенная она – страсть.

Иван Саныч твердо сказал:

– Это уж ее дело, а моя задача – переговорить с руководством.

– Так лучше ведь в кадры, местком?

– В таких ситуациях, Маша, нужно к главному. А то не по-товарищески. Она будет думать, что у нее все хорошо, а в подбрюшье грыжа. – И, заметив, что Машенька что-то желает сказать, поторопил: – Иди, иди. Докладывай.

Через минуту Иван Саныч уже пожимал руку товарищу Акимовой.

– Прошу.

– Благодарствуйте. – Остапчук, расположившись, выложил на стол планшет, из него извлек несколько бумаг. – Я, Вера Владимировна, с неважными вестями.

– Когда они были хорошими?

– Согласен. Но коль скоро речь о наших с вами подопечных…

Директор прервала:

– Интересно знать, почему наши с вами?

– А то как же. У вас в штате числятся, обитают на нашей территории. Вот первый, извольте видеть: шорник Бутов, Николай Онуфриевич, в нетрезвом виде исполнял непристойные песни у столовой на Сретенке, оскорблял нецензурной бранью прохожих.

– Так.

– И второй момент. При попытке прохожих указать ему на недопустимость поднял скандал, к которому присоединился его товарищ, электрик Онопко Виктор Тихонович, который пригрозил гражданам, настаивающим на соблюдении порядка, «отключить» свет. – И сержант на всякий случай пояснил: – Разумея под этим избиение.

– Понимаю, – заверила директор. – Еще что-то?

– Имеется, – признался Остапчук, – еще протокольчик на Лисина, а вот еще один. В общем, я вам материалы оставляю, посмотрите.

Вера подчеркнуто безразлично сказала:

– Давайте, конечно. – И снова погрузилась в писанину.

Сержант проследил, куда сдвигаются бумаги (в дальний угол, в ящик), и, откашлявшись, произнес:

– Ваши работники, Вера Владимировна, с жиру бесятся.

– Неужели? А я как-то полагала, что нормированный рабочий день есть важное завоевание советской власти и трудящийся имеет право на отдых.

– А вы бы не ерничали, а рассудили сами: откуда у них силы и желание буйствовать? Да еще по-деревенски, подальше отъехать, чтобы мамка с тятькой не заругали…