Опер ушел. Катерина обратилась к Яковлеву:

– Слушайте внимательно. Тряпки я добуду.

– Каким же образом?

– Пока не знаю. А вас попрошу вести допрос задержанных еще минимум полчаса. Если я не появлюсь, то еще столько же. Из помещения не выпускать ни в коем случае, если в уборную – то в наручниках. Понятно?

– Так точно. Только они ничего не говорят.

– От них этого не требуется. Надо чтобы она заговорила.

– Но она вроде не молчит.

– Она врет. А должна сказать правду. Вот как только она мне скажет, обоих задержанных с большим громом, под фанфары везете на Петровку.

– Что ж, так и сделаем. Так и собирались. Катерина Сергеевна, а вы откуда вообще тут?

Введенская подняла бровь:

– Живу я здесь, Яковлев. Прописана.

– Я имею в виду – тут, – он очертил руками круг, – на месте откуда?

– Из дому, – пояснила Катерина, – у нас район небольшой. Сижу себе с ребенком, а тут происшествие. Надо же пособить товарищам. Я пошла, а вы приступайте.

Катерина поднялась на этаж, вошла в разгромленную комнату. Тут под присмотром Остапчука сидела Самохина, в халатике, красивом, но несвежем, густо воняющем духами, криво застегнутом на разные пуговицы.

– Товарищ сержант, позвольте нам тут пообщаться?

– Как не позволить. – Санычу было противно и неинтересно, вышел он с удовольствием. Было слышно, как он, грохоча сапогами, уходит к лестнице.

– Здравствуй, Мила. – Катерина взяла табурет, села напротив.

Самохина подняла глаза, заплаканные, красные, но красивые, в густых темных ресницах, и тотчас отвернулась. Без своей обычной штукатурки на лице она себя ощущала хуже, чем голая.

– Вы кто?

– Я Екатерина Сергеевна, следователь.

– Здешний? Я вас не знаю.

– Нет, я не отсюда. Я с Петровки.

– Хорошо.

Она замолчала, с видом тихой идиотки тараща глаза, пальцем водила по борозде на шее. Катерина понятия не имела, как начать разговор, и брякнула первое, что на ум пришло:

– Тут эти хотят тебя к врачам отвезти.

Мила тотчас отозвалась:

– Не поеду.

– А они небось еще говорят: там ничего с тобой не сделают, просто врач тебя осмотрит, полазает палочками?

– Да.

– Чего б они понимали – ничего не сделают, – продолжила Катерина, – как будто так просто торчать на этой кушетке.

– Да.

– Или вот одежду отдать, постельное белье. А как отдать? Как будто вернут потом, да?

– Да.

– Красивый халатик. Немецкий?

– Французский.

– Или вот белье. – Введенская, покосившись на койку Милы, сглотнула. Грязновато тут. Уж не перебывало ли на нем полгорода? Какой эксперт возьмется определить…

– А я тебе, Мила, по секрету скажу: нет никакой нужды ни в докторах, ни чтобы вещи отдавать. Они просто не знают, что можно и без этого.

Милка подняла голову, спросила с надеждой:

– Можно?

– Можно, можно! Я устрою, только уговор. Честно скажи: они это или нет?

– Не они, – угрюмо признала девица.

– А кто?

Та молчала. Введенская, хотя и понимала, что ни в коем случае нельзя сбавлять темпа, никак не могла сообразить, о чем говорить. В голове возникла идея – ужасная и глупая. Но, похоже, единственно верная – в любом случае объясняющая все. Катерина, подавшись вперед, положила свою тощую ладошку на Милину ладонь – крупную, короткопалую, красноватую – и произнесла так задушевно, как только могла:

– Мила, только между нами. На них показала, чтобы его не выдавать?

– Д-да…

– Ты сама его привела?

Кивок.

– И у вас с ним ничего не получилось?

«Силы небесные. Снова кивнула. Покраснела. Глаза отводит! Ну же…»

– А ты… ну он то есть. Такой замечательный?

«Батюшки. Невероятно. Непостижимо».

И все-таки факт: Мила сначала кивнула, хотя потом, спохватившись, зажала уши, запричитала:

– Зачем вам? Чего вяжетесь? Оставьте уж… я устала, устала, ясно вам?

– Что ты, что ты. – Катерина, преодолев понятную брезгливость, притянула ее к себе, обняла – и снова сработало. Мила разрыдалась.

Введенская решилась: «Да, подло. Да, гадко. Но другого выхода нет. Пойду по тому пути, что под ногами». Ощущая себя рыбаком, вываживающим рыбу, которой хитроумность заменяла мозги, между уговорами и утешениями она задушевно произнесла:

– Полно, Милочка, полно. Пойдем сейчас в душевую, ты отмоешься как следует, и сразу станет легче, и ни к каким врачам тебя не потащат – следов-то нет. А я тебе кровать перестелю. Ляжешь и отдохнешь, а там и видно будет.

«Ну же! Только не включай мозги, если они у тебя остались!»

И Мила не подвела, насморочным голосом, с сомнением протянула:

– Как же – душ. Там народу полно.

– Всех лично разгоню, – пообещала Катерина и потянула ее за руку. – Пойдем.

Своей мякиной в голове она все-таки пошевелила. Так, символически, минуту-полторы, но Сергеевне казалось, что целый век. Но прозвучало сказочное:

– Лады.

…Яковлев глянул на часы: сорок три минуты прошло – никого.

Рубцов молчит. Приятель его, Канунников, осипшим уже голосом продолжает свои байки по сотому кругу: нет, и в мыслях не было. Да, лезли в окно, но нет, не к Самохиной, а к девчонке Латышевой. Да, хотел помириться. И нет, у него, Канунникова, в мыслях ничегошеньки не было. И да, Милка рожу оцарапала, но не по этой причине, а потому что дура…

Тут наконец возникла на пороге мудреная Введенская с узлом в руках, приказала:

– Выводите. – И посторонилась, пропуская Пельменя и Анчутку. Первому на все было наплевать, второй глянул с укоризной, но ничего не сказал.

Увели. На улице где-то пряталась Тося, были слышны всхлипы, и что-то успокаивающе объяснял Акимов.

Яковлев все-таки спросил:

– Что за чехарда тут происходит?

Введенская утомленно отмахнулась, протянула узел:

– Поезжайте. Здесь все – халат, постельное. Шансов мало, но все это Волину в кабинет передайте.

Уехал автобус.

– Как же это вы, Катерина Сергеевна, не разобрались? – мягко спросил Остапчук. – Я ведь на танцах дежурил, видел, как эта Самохина кого-то с собой тащила.

– Понимаю, – машинально подтвердила Введенская.

– Рубцов на такое дело не пойдет, а Канунникову ни к чему. Они не могут…

– А я смотрю, что у нас в районе и закон и порядок заменяет предположение о том, кто что может, кто что не может, – зло отрезала она.

– Это называется людей знать, – вздохнул Остапчук. – Знай я, что ты такая… Я не затем к тебе посылал, как васильки дурацкие увидел… а!

Сержант, не окончив фразы, махнул рукой и ушел.

Некоторое время Катерина и Акимов проследовали в молчании, потом, когда уже пора было расходиться, он, откашлявшись, все-таки предложил:

– Давай провожу.

– Зачем еще? – вяло спросила она.

– Темно, поздно.

– Мне-то что бояться? – вздохнула Катерина, пожимая на прощание руку.

Акимов, вернувшись в отделение, отключился сразу, потому не слышал, когда вернулось руководство – в глубокой ночи или с первыми петухами. В любом случае с утра, когда оба подчиненных были серы и хмуры, капитан был бодр, свеж и привечал язвительными замечаниями.

– Товарищи, а ведь вас без присмотра на полдня нельзя оставить. Немедленно безобразия и низкая культура межполовых отношений.

– Что хотела, то и получила, давно на это напрашивалась, – пробурчал Остапчук.

– Полегче, товарищ сержант, полегче. Что за разговоры? На что она там напрашивалась – дело ее. А наша забота – не допустить рецидива.

– Какие могут быть рецидивы, первоочередные действия проведены и задержанные уже на Петровке, – мрачно доложил Акимов.

– Хорошо, – одобрил капитан.

– Вы что, серьезно полагаете, что на корову эту посягнули Анчутка и Пельмень? – не выдержал Иван Саныч.

– Она же так утверждает?

– Я на танцах сам видел, что она кадрила какого-то.

– Ну а кроме тебя, это кто видел? Вот то-то же. Нечего и выдумывать, – легкомысленно заметил капитан, точно речь шла о посторонних, совершенно незнакомых личностях, на которые ему персонально плевать.