Тут Иван Саныч спохватился, что время уже позднее, а он все еще не выяснил вопроса, из-за которого явился. Они распрощались как старые друзья, и напоследок сержант не сдержался и поинтересовался, кем изволила трудиться раньше товарищ комендант.

— Если не секрет, конечно.

— Почему ж секрет? Последние пятнадцать лет как раз все по колониям, — и, увидев, как лицо у сержанта начинает вытягиваться, с улыбкой уточнила: — Что вы. Не надо так уж изумляться. Я в Даниловской колонии для беспризорников работала, потом — для малолетних преступников.

— То-то слышу слова знакомые…

— А вы что же, из нашей системы?

— Нет, я сочувствующий. Любитель, можно и так выразиться. И у вас, стало быть, богатый опыт общения с подобным элементом.

— Имеется, — просто подтвердила комендант, — а поскольку сказываются возраст и здоровье, решила податься, где поспокойнее.

От всей души пожелав коменданту удачи и уточнив, где располагаются первокурсники, Остапчук распрощался.

«И все-таки когда ни в чем не повинного калеку, пусть не вписавшегося в коллектив, всем миром колотят почем зря, неужели это нормально? — размышлял он, держа путь в обиталище первокурсников. — Возможно, что у мелкоты сиротской так принято? Если вот и комендант, товарищ компетентный, ничего странного не видит — стало быть, и нечего огород городить, и сами разберутся. Что ж, может, и мне объяснят?»

Там, где не видели ничего страшного ни опытный товарищ комендант, ни опытный людовед сержант Остапчук, Колька Пожарский видел много чего. Это он Николаем Игоревичем именовался, всего-то ничего, но мозги и наблюдательность малолетнего уркагана сохранил. И они, помноженные на не по годам богатый жизненный опыт, да еще и на тесный опыт общения с «малышней», некоторые из которых имели уже усы больше Колькиных, давали повод для дерготни. Нередко на него накатывала злоба, бывало, и руки опускались, но ни разу не ощущалось ничего похожего на благодушное успокоение. Да и с руководством поблагодушничаешь, как же.

Часа за три до вышеописанного разговора Колька как раз получил очередное пропесочивание от Ильича. Старик нудил:

— Николай Игоревич, приучайся уже к тому, что ты отвечаешь теперь не только за себя.

Ну, Колька с ним не первый год знаком, промолчал и лишь склонил голову: понимаю, мол, чего уж. Однако Семена Ильича не умилостивишь деланым раскаянием.

— Объясни, сделай одолжение, почему у тебя перерасход вырос аж на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым месяцем.

Колька подумал, но вынужден был признать, что не знает. Предположил лишь:

— Портачат, Семен Ильич.

— Много.

— А как же учиться, не допуская ошибок? Сами понимаете, не все семи пядей во лбу, нет-нет да попортишь болванку.

— Так, а ты на кой поставлен? Как раз чтобы меньше портачили.

Свежая, отрезвляющая мысль. На это и отвечать смысла нет. Старик поворчит еще около трех-пяти минут да отпустит.

Колька все чаще и чаще ловил себя на том, что сам себе нравится. Откуда только появилась в нем такая взрослость, солидность, снисходительность к слабостям окружающих, философское отношение к своим собственным — ну а кто без греха? Можно признать, что в своих собственных глазах рос, как опара на дрожжах. Конечно, он все еще тот самый Колька Пожарский, бывший хулиган и ворюга, и формально все еще отбывавший по малолетке, пока не будет снята судимость. Те, кто за бумажками людей не видит, воспринимают его именно так. Точь-в-точь как неведомый, то есть не виданный ни разу, но наверняка жирный, потеющий и утирающийся платочком кабан из кадров, который воспрепятствовал трудоустройству Пожарского-сына к отцу в лабораторию.

Вражина! При воспоминании о крахе мечты Колька снова завелся. Так ведь обидно! Все ж было на мази, все документы в кадрах лежали — толстенная папка, которую распирало от положительных характеристик, ходатайств педагогического коллектива, общественности — бодрые, суровые, сдержанные, но какие же проникновенные! Трогательно писал одноглазый капитан. И памятник чугунный бы расплакался.

Вот уже выходить на работу, но тут поменялось руководство: непосредственный батин начальник был переброшен на другой участок, чуть ли не под команду самому Чертоку. Объективно всем хорошо, и стране, и ему, выдающемуся инженеру, и даже перед отцом развернулись самые блестящие перспективы: немедленно пошли разговоры о повышении.

Несладко лишь Кольке. Ведь новое руководство, как волна после шторма, потащило за собой всех своих, в том числе и в кадры. Новый начальник этого отдела, в свою очередь, приволок своих «надежных», с которыми «сработался», а перед старыми немедленно принялся важничать и осторожничать с ними. И первым делом с удовольствием запорол кандидатуру Пожарского-младшего — как бы что не вышло: протекционизм, семейственность, то да се.

Пока, по крайней мере, подвис Колькин перевод.

Если бы хотя бы одна мечта не сбылась, так и по другому фронту обрушились надежды. Тут батя поднял вопрос о том, не переедут ли к нему в центр хотя бы Тонечка с Наташкой. Как раз можно было бы решить вопрос с жильем.

Ох и возликовал Николай, пусть и тайно! Шутка ли — целая пустая комната (вторую-то сдать придется), целых десять квадратных метров в его распоряжении! Однако по ходу выяснялось, что лицедей из Кольки никакой. Вид он сохранял невозмутимый, сурово-расстроенный, но все равно мать — и не вглядываясь — кожей его нетерпение ощутила. Так что и тут хрустальные мечты рассыпались в мелкие осколки. Антонина Михайловна объявила, что они с Наташей никак переехать не смогут.

Колька полыхнул, но внутренне, благоразумия хватило смолчать, под материнским прямым взором стоял безгласен. Тем более что нарождающийся здравый смысл подсказывал, что наверняка мама не просто так все решила. Возможно, у нее свои резоны есть, по жилищному вопросу она что-то уже сообразила и просчитала… но черт подери!

Мать же, с опасением ожидая его детского взрыва и не дождавшись, вдруг вся вспыхнула, помолодела, расцвела — причины ее тихого ликования сыну были неведомы.

«Что ж, — рассуждал Колька философски, — не все получается так, как нам угодно!»

Солидные рассуждения прервал пацанчик из первокурсников. Скатившись со второго этажа по лестнице, весь встрепанный, он летел по коридору. Почти поравнявшись с Пожарским, почему-то сменил галоп на шаг, причем такой, каким обычно нашкодившие коты ходят, и по стеночке попытался обогнуть наставника.

Ну как тут стерпишь, будучи даже сто раз взрослым?

— А ну-ка стой, ать-два, — скомандовал Колька.

Пацан замер, вытянувшись во фрунт, выкатив глаза.

— Куда бежим?

Первокурсник скроил такую честную гримасу, что Пожарский немедленно потребовал:

— Не врать.

— Ладно, — буркнул он, — там одноглазому темную делают.

— То есть как? Прямо в палате?

— Угу…

— А ты что?

— Я бегу, чтобы тоже не получить.

— Ты при чем?

— Я как-то комендантше наябедничал, с тех пор…

— Понял, понял, беги, отсидись где-нибудь, — объявил Колька и пошел в общагу.

Странно, странно, обычно Хмару в это время лупцуют лишь за оградой, а тут прям не отходя от кассы. Чем это он так довел?

В палате было превесело, хотя совершенно тихо. По осеннему времени и так темно, а эти забавники еще и шторы задернули, и выключили свет. Так в полном сумраке и работали старательно кулаками.

Колька, распахнув дверь, щелкнул выключателем и, пока не опомнились, деловито ввязался в драку — ведь и взрослому иной раз нужна разрядка! Как упустить такой случай? Не скоро все опомнились, но как только малы́е негодяи ощутили на своих задах первые начальственные пинки, кто-то взвизгнул тонко: «Шуба!», и все бросились врассыпную.

«Ага, щаз», — Колька хапнул раз-два, как цапля рыбешку, и в обеих руках оказалось по нерасторопному бузотеру. Они в азарте махача не успели сбежать и теперь дергались, удерживаемые за шивороты рубах.