— Говорил я тебе, Серега: держись от этих двух подальше. Точнее, трех уже, Сонька тоже растет — упаси боже.

— Я так понимаю, Наталья теперь ее будет на поводке водить.

— И это кстати. Что до Пожарской, то она, по счастью, не в Кольку, трусиха, к тому же голова имеется, и наверняка в больнице не раз видела, к чему непослушание приводит.

Акимов согласился.

— Все головной боли-то поменьше, — сказал Иван Саныч, но потом, помявшись, все-таки решился высказать то, что его занимало: — Я, Серега, ничего особо смешного в этой историйке не вижу. Детки, они ж быстро растут…

— Да ты что.

— …а шить, как та же Наталья, не все умеют. Вещей новых не достать, а на толкучке, если с умом подойти, за детскую одежонку озолотиться можно. — И, попыхтев, закончил: — Я к тому, что когда за Уралом служил, слышал такого рода байки, про детей, которые пропадали. Тогда беспризорных немало моталось.

— Не понял я, — признался Акимов, — с беспризорного-то что взять?

Остапчук неохотно пояснил, как малоумному:

— А что не возьми — все хлеб. Перекупщики брали — перешить, перелицевать. Обувь опять же. С беспризорными к тому же проще: искать их некому.

Акимов, подумав, все-таки заметил:

— На то намекаешь, что у нас тут такая же история?

— Ты в моих словах второго дна не ищи, — предостерег Иван Саныч. — Но вот куманек с тех мест как-то гостил, так он за рюмкой, и тоже вот как ты, со смехом поведал, что уже после начала войны бабы распускали слухи — и снова про пропавших ребят, в особенности эвакуированных, то есть тех, у кого родители были далеко…

— По сводкам у нас нет пропавших детей, — напомнил Сергей.

— …или которых просто не искали, — закончил Остапчук.

— Это что за родители, которые детей не хватятся? — помолчав, уточнил Акимов.

— Чего же нет, если есть такие. Скажем, пьянчуги, или у которых детей видимо-невидимо, или вдова, работающая в три смены. А могли просто не подать заявления. Или же другой вариант: приходит с заявлением, а ей говорят, что ничего страшного, обратись к участковому, погуляет — придет.

— Ваня, ты только при Сорокине свои байки не трави, — попросил Акимов, вытряхивая заварку и вымывая стакан, — не то все-таки придется гоняться за привидениями.

— И упырями, — добавил Иван Саныч, докушивая свой чай. — Я, Сережа, твои опасения понимаю и даже разделяю. У меня к тебе лишь один вопрос: если все, что девчонки видели, — их собственные смешные фантазии, то к чему, скажем, очки, которые вы нашли?

— Ты откуда…

Остапчук едко уточнил:

— Что, думаешь, я тебя одного слушаю, разинув рот и затаив дыхание?

— Ты между нас с Николаичем состязание решил устроить, кто смешнее расскажет то, что вовсе не смешно, — горько констатировал Акимов. — Эх, Саныч, Саныч. Словечка в простоте не скажешь.

— С вами иначе никак, — огрызнулся сержант, — вы ж все такие умные да правдивые, что никогда всего не скажете. А чуть прижжет — так и ставите срочные задачи: поезжай на рынок, отрабатывай агентуру, торговок дергай. Так я лучше сразу все выясню, чтобы, случись что, не гнать дело. Так что завтра с утра меня не ждите. Следователи!.. — И негромко, но отчетливо добавив не особо приличное слово, надел фуражку и вежливо распрощался.

— Баю-баюшки-баю, а я песенку спою, баю-баю-баю-бай, поскорее засыпай, — бормотала Светка Приходько, маясь.

Вот к чему приводит излишняя забота о ближних! Ведь Яшенька, наверное, уже ждет в обусловленном месте, сегодня наметили сходить на новую картину, которую завезли в фабричный дом культуры. А тут изволь дожидаться, когда соседка Галя вернется из поликлиники и заберет свою маленькую дочку, которую Светка выгуливает в коляске.

— Баю-баюшки-баю, баю Машеньку мою…

И еще беда: по поручению мамы Ани был приобретен толстый замороженный карп, который лежал теперь, пригорюнившись, в корзинке под коляской. И оттаивал.

Светка рассчитывала, что тетя Галя скоро вернется, и можно будет занести его домой, чтобы он спокойно оттаивал, ожидая своей участи. А он возьми и оттай в полевых условиях — хорошо, что еще нежарко, но, если мама Аня не увидит карпа в надлежащем месте, слушать оправданий не будет. Крику не оберешься, о прогулках и о кино придется забыть. Она и так вопит сиреной при любом упоминании Яшиной персоны.

Ай-ай, как же нескладно. И, как на грех, никого вокруг! Куда они все деваются, когда нужны? В обычное время полон двор.

— Баю-баюшки, бабай, кричит: «Машеньку отдай»…

Светка уже с неприязнью, без малейшей симпатии поглядывала на Машку. Почивает себе в своей коляске, пухленькая, щекастая, в кофточках да в пеленках, точно капуста. Интересно бывает в природе: тетя Галя такая тощая, что насквозь просвечивает, а дочка — точь-в-точь пупс толстый. Мама ходит штопаная-перештопаная, в стареньком, зато у дочки вот какая карета, не коляска, а просто сокровище. И где она ее только достала? Большая, что твой диван, глубокая, гладкая, округлая, высокие колеса, красивая изогнутая ручка, поднимающаяся крыша — из толстой добротной парусины на толстых сияющих спицах. Такой коляски ни у кого в округе нет, недаром шушукаются, что Машкин отец — генерал, не меньше.

Правда, пока по лестнице эту карету втащишь, семь потов сойдет.

Все это частности. Куда важнее то, что в корзине под этой царской коляской оттаивает карп, за судьбу которого Светка ответственна лично. А тетя Галя все не идет — в отличие от времени.

Оставалась маленькая надежда, что Яшка сообразит, что если она задерживается, то для этого есть причины, и пора бежать ее выручать. Однако чаяния эти таяли с каждой минутой.

Если бы Света была чуть менее ответственной, можно было бы быстро сбегать в квартиру, пристроить карпа хвостом кверху в кастрюлю и сделать вид, что так и было задумано. Но тащиться по лестнице с этой колесницей, равно как и оставить ее тут, без никого — совершенно немыслимо.

И что же такое? Когда не надо, двор кишмя кишит, малыши копаются в песочнице, бабки трещат на лавочках — а тут как будто повымерли все. Светка, как затравленная, все озиралась, незаметно для себя раскачивая коляску все сильнее, так, что в итоге потревоженная Машка проснулась и загудела, как паровоз.

— Тихо, тихо, — стала увещевать девчонка, расстраиваясь еще больше, ну сейчас еще от тети Гали попадет, если она появится.

И тут, как по волшебству, во двор вошла какая-то незнакомая тетенька и спросила:

— Кто это у нас так раскричался?

«А то сама не видишь», — чуть не брякнула Светка, но вовремя спохватилась и зачастила, запричитала:

— Ой, тетенька, тетя, вы не присмотрите вот за Машенькой?

Пришелица прервала, сурово, но по-доброму:

— А я как раз к тебе. Тебя зовут, беги пока, я посторожу.

Запаниковав, Светка схватила оттаявшего уже карпа и помчалась в подъезд, думая лишь об одном: поспеть на кухню быстрее мамы. Или кто ее там ждал, согласно сообщению тетеньки?

Стоп! Светку будто пристукнуло, она остановилась на полшаге, с занесенной ногой. Десятки мыслей пронеслись у нее в голове: то, что никогда ранее не видела эту добрую тетю, то, что по имени ее, Светку, не назвали, да и маму тоже не упомянули. И прямо перед глазами встал портрет той, о которой, оглядываясь, рассказывала Наташка Пожарская: бледная, глаза — во! Глубокие и запавшие. Шея длинная, когда улыбается, торчат острые зубы. И как бы наложился этот портрет на то, что только что видела.

Уже не заботясь о судьбе несчастного карпа, Светка бросила его и помчалась вниз по лестнице. Выскочив из подъезда, чуть не задохнулась. Во дворе не было никого. То есть никого незнакомого.

Яшка стоял, качая коляску, Машка, гугукая, что-то рассказывала ему на своем языке, он делал вид, что понимает.

— Где ж ты ходишь, а? — спросил он рассерженно, сплевывая деликатно, сквозь зубы и в сторону. — Там уж журнал идет!

Светка, совершенно потеряв голову от восторга, повисла у него на шее, расцеловала — впервые, да так сладко, крепко, что у искушенного Анчутки сердце подлетело под небеса. Яшка, пользуясь ситуацией, немедленно обхватил тоненькую талию — никак она, бедная, не отъестся — и от всей души влепил ответный поцелуй.