Акимов хотел было огрызнуться, но, увидев расстроенную физиономию товарища, решил, что это лишнее. Тем более что давно пора наведаться.

Сергей покинул отделение. Около пятидесяти минут у него занял неторопливый путь к платформе, около семи он уже прогулочным шагом двигался вдоль по узкоколейке к лагерю «цыган». Пяти минут не прошло, как на него вынесло задыхающихся и обливающихся потом и юшкой старых знакомых – Андрюху-Пельменя и Яшку-Анчутку.

Вопреки обыкновению, при виде Акимова они помчались не от него, а к нему. Жалобно блея, подбежали, вцепились в участкового. Заикаясь, Яшка начал теребить его за рукав:

– С-сергей П-палыч, С-с-сергей… т-там такое… Т-т-там… ык! Они там все – п-покойники!

Пельмень, весь иссиня-белый, как привидение, тем не менее заявил твердо:

– Это не мы. Нас там не было.

– Тихо ты, как тебя… Яшка! – прикрикнул Акимов, ощущая, как у самого сосет под ложечкой. – Кто мертвый? Где?

– Т-там, – ответил Анчутка, указав туда, откуда они прибежали.

– Пошли, – распорядился Сергей, – только тихо.

Они с готовностью закивали: понятно, не дураки.

…Там, где заканчивались могилы, на полянке, эдакой терраске, которая полого спускалась к воде, потрескивал угасающий костер, около которого лежал человек в тельняшке, спиной вверх, скорчившись ошпаренным муравьем. Второй человек висел, застряв в развилке толстой ивы, проросшей сквозь ограду старого захоронения. Вся земля на этой полянке была истоптана, испещрена следами босых ног и волочения.

– Там еще один, – указал Яшка. Но Сергей и так его увидел: третий лежал лицом вниз на мелководье.

– Они же… мы их с утра живыми видели. Разговаривали, – растерянно произнес Андрюха, часто моргая.

– Кто это?

– Археологи. Этот, на иве, – Василий, в тельняшке – Сашок…

Акимов слушал вполуха: присев на корточки, он аккуратно, чтобы не наследить, повернул наклейкой вверх бутылку, что валялась у костра. На дне плескалось еще на полстакана жидкости.

– Ситро, – вздохнул он, потом спросил ребят: – Картошки нету?

– Есть. – Яшка сбегал, принес.

Акимов, оглядевшись, увидел пустую консервную банку, осторожно плеснул на донышко из бутылки, отрезал ломтик картофелины, поместил в жидкость. Картошка порозовела.

Его обдало могильным холодом. Акимов вскочил и бросился бежать обратно, за ним безо всяких колебаний помчались оба оборванца. Ни за какие пироги они тут не останутся одни.

Обратная дорога – бегом, с падениями и матюками – заняла не более получаса. И вот уже вся компания ворвалась в отделение, далее – в кабинет, где уже битый час Остапчук мучился с самогонщицей Домной Лещовой, шестидесяти семи лет, беспартийной (не привлекалась, не состояла, не имела, не была…).

Выхватив табельное оружие из кобуры, Акимов навел его прямо в старухин сморщенный лоб. Она не то чтобы испугалась, но удивилась до смерти:

– Ты чего, чего?

Акимов, красный, мокрый, с налитыми кровью глазами, просипел:

– Ты, старая, немедленно отвечай: кому продавала пойло в бутылках из-под ситро?

– Ничего я не знаю, – решительно заявила она.

– До трех считаю. Раз…

– Что же это творится-то? – с трусливым вызовом заговорила бабка. – Товарищ милиция…

– Сергей, не дури, опусти ствол, – подал голос Остапчук.

– Два. Кому продавала в бутылках от ситро? Три трупа, Саныч!

– Да побойся бога! – заголосила бабка. – Товарищ милиция, кормилец, да что ж я, душегуб, что ли?!

– Товарищ Акимов, оставь.

– Три трупа, слышишь! Они ослепли, кругами бродили, корчились, потом подохли, как тараканы в керосине. Ты, эсэсовка, чтоб тебя черти на том свете так же мучили!

Хрустя старыми суставами, бабка Домна рухнула на колени:

– Казни, воля твоя, никого я не травила. Гнала – признаю, не отпираюсь. Но чистую, как для себя!

И, перекрестившись, поклонилась, стукнув лбом о пол.

Акимов взвел курок.

– Палыч, погоди, – торопливо подал голос Остапчук, – ты это зря, не виновата она.

– Почему?

– Я того, попробовал. Из бутылки Светкиной.

Сергей опустил пистолет:

– Давно?

– Как ты ушел, так я и того… попробовал.

Акимов глянул на часы:

– Почти два. И что?

Остапчук, поднимая кряхтящую бабку, показал большой палец:

– Во.

Бабка, стуча зубами, выпила воды из предложенного стакана:

– Напугал, товарищ начальник, – признала она, – ну что ты из меня душегуба-то делаешь? Что я, не понимаю, что ли? Я же тут родилась, выросла, всю жизнь бедовала, чего ж я, своих, что ли?

– А не своих, значит, можно? – быстро спросил Сергей. – Чужому кому продавала? Сегодня?

– Отпустила, батюшка, – призналась она, вздохнув, – только все равно не чужому – знакомому. Продай, говорит, тетка Домна, по старой памяти…

– Что за знакомый? Не темни, – нетерпеливо посоветовал Остапчук.

– Да я, Иванушка, и говорю… да помнишь ты его – Гога.

– Гога, Гога, – повторил Иван Александрович, – погоди. Это какой? Строгач?

– Да-да! Он. Постарел, знамо дело, но он.

– Кто такой Строгач? – вмешался Акимов.

– Шалопут из местных. Подъедался на железке, ловили на кражах из товарняков, до войны еще, – пояснил Остапчук, – отсидел за вооруженный разбой. Вернулся, стало быть.

Повисло молчание, которое прервала бабка Домна:

– Простите меня на этот раз, не сажайте. Сколько мне осталось-то, без печенки? Я ж не со зла, мне теперь хоть на других порадоваться.

– Вот и радуйся, – сварливо оборвал Иван Александрович, – пей чай да радуйся. С баранками.

– Зубов нет, кормилец.

– Вымачивай! Все, последним разом тебя прощаем. Еще хотя бы намек на то, что гонишь, – не обижайся. Помрешь, Домна Петровна, в заключении. Понятно?

– Дай бог здоровья, – от всей души пожелала бабка и поспешно ретировалась.

Схлынули злость, возбуждение, навалилась большая усталость. Акимов, еле ворочая языком, попросил:

– Иван Саныч, вызови группу, будь другом, а я пока туда пойду, на место, осмотрюсь.

– А эти двое что? – Остапчук кивнул на приятелей.

– Можно мы тут посидим? – жалобно попросил Яшка.

Пельмень ничего не ответил, только не менее жалобно заморгал глазами. За последнее время он начал серьезно подозревать, что судьба взялась за их перевоспитание: стоило насвинячить – и немедленно начинались приключения. Они-то как раз возвращались с вокзала, подрезав парочку жирных лопатников, жизнь была прекрасна, солнце светило только для них – и на тебе.

– Так, постойте, – очнулся Сергей, – а вы что там делали?

– А мы ничего такого не делали, – радостно не соврал Андрюха, – нас сами археологи взяли на побегушки.

– Это археологи были? – не понял Остапчук.

– Да. Археологи из этого… – Пельмень задумался, Яшка закончил:

– Института археологии. Главный у них – профессор, Князев Андрей Николаевич. Хороший человек.

– Интересное кино: хороший человек у руля, а в батраках – Гога Строгач, – пробормотал Остапчук, – и что это за археологи такие нашлись, незарегистрированные? Иди, Серега, я вызову.

Акимов ругал себя последними словами: поддавшись панике, не разобравшись, рванув «разъяснять» старуху-самогонщицу, оставил место преступления, а ведь это халатность. На месте ли улики? А вдруг какой из трупов пропадет? А вдруг, Сергей сглотнул, все это – провокация и нет там ничего?

– Отставить мистику, – приказал он себе, бодро шагая по кладбищенской аллее, которая, как он не мог не заметить, за последнее время стала не в пример заметно хоженой. Вон, поросль уже разошлась, появился подорожник, полынь, а мурава полегла. Не исключено, что в стародавние времена тут целая дорога пролегала.

Солнце уже клонилось на закат, и в его косых лучах было заметно характерное проседание по границе, тени длиннее, краски более контрастные, острые. Да и сам грунт другой, плотнее ощущается под ногами.

Он размышлял о неважных вещах, только чтобы не думать о том, что поджидает его в конце этой самой дороги-недороги. Однако, сколько ни откладывай, если бредешь напрямки, всегда приходишь на место, и вот Акимов снова оказался на поляне.