Санька вспыхнул:

– Ах, чужие сады! Ты мне выволочку пришел устраивать? Так имей в виду: не стыдно мне! Чего стыдиться? Стыдно должно быть тем, кто на своей земельке втихаря яблочки растит! А потом тащит на рынок, поджираются на согражданах!

– А Маслов, стало быть, не поджирается? – с интересом уточнил Колька. Все-таки у этого психа интересные мысли, с вывертом!

– Нет! – уверенно отрезал Санька. – Витька эти деньги не присваивает, мы их на просвещение… – тут он маленько замешкался, как бы лишнего не сказать, – ну… мы на них подписку оформили, на «Пионерскую правду»! – И, явно нащупав под ногами твердую почву, продолжил: – Откуда, по-твоему, она в нашей пионерской висит? Что, директор расщедрился? А яблоки мы людям раздали, которые в казарме, у них-то нет ничего!

– Но яблоки-то чужие, как с этим быть? – тихо спросил Колька.

– Не чужие, а частные, – твердо заявил Санька, – буржуйские, если хочешь, кулацкие. А кулак и его частная собственность – вот главные враги Советской власти.

Он с досадой махнул рукой, замолчал, так до дома и дошли.

В коридоре, прощаясь, Колька протянул-таки руку, Санька машинально пожал ее. И снова начал:

– Все-таки насчет денег… Если бы все вместе договорились, что не нужны деньги, что каждый свое в общий котел, чтобы никому обидно не было…

– Так покажи пример и не выпендривайся.

Тут Приходько, покраснев до корней волос, плюхнулся на сундук, стащил с ног ботинки, указал на них царским жестом:

– На, забирай, пожалуйста! – И, развернувшись на пятках, свирепо промаршировал в подъезд, волоча за собой давно не стиранные портянки.

Колька вздохнул: «Ну дурак. Что с Марксом, что без Маркса».

В голову пришла прекрасная, пусть и подлая, идея.

Подхватив ботинки, он поднялся на этаж, вошел в квартиру и, следуя на звук воплей, без труда отыскал местонахождение тети Аньки Филипповны. Она жаловалась на жизнь соседкам на кухне, тем, что не успели разбежаться или просто настроены были хором поохать.

– Теть Ань, – позвал он с самым невинным видом, – я тут вот Саше ботинки предложил. Хорошие еще, крепкие, мне малы… а он такой: не нужны они мне. – Колька подумал, не приврать ли, прибавить «твои обноски», но постеснялся.

Расчет оправдался совершенно: Филипповна побагровела, побледнела, задохлась, схватила ботинки и умчалась с кухни, взяв след грязных Санькиных пяток. Очень скоро хлопнула дверь, и теткины вопли разразились уже в другом месте. Приглушенные, они тем не менее без труда перебивали Санькин ломающийся басок.

«Ну вот и ладненько», – подумал Колька и с чувством выполненного долга отправился пить чай.

Мама была на смене, батя только что вернулся с работы, составил Кольке компанию.

– Как там со складом-то прошло, все гладко?

– Угу.

– Молодчина. Ботинки-то старые чего, сдал?

– Да нет, не потребовали, я и не стал, – пояснил Колька, – вон, Приходькам сплавил.

– Тоже дело, – одобрил Игорь Пантелеевич, – еще до весны проходит, а то и больше. А чего вообще в мире творится?

Колька, хмыкнув, рассказал про дискуссию с Санькой, поскольку все равно к слову пришлось. Отец выслушал, сперва улыбаясь, потом задумчиво.

– Вот так оно всегда и происходит, – заметил он, вздохнув, – все беды в мире от того, что начитался, не разумея.

– Что ты имеешь в виду? – не понял сын.

– Да ничего особенного, – ответил отец, и лицо у него стало непривычно жестким. – Заменит иной одно словечко – вроде никто и не заметит, а расхлебывать такие игрушки приходится партии, народу! Санька-то что, пацан, ему простительно… ну, если до края не дойдет, тогда пороть… да, а вот упрется бугай здоровый, да еще со стволом, в «идейку», что если рупь лишний в кармане, то ты – контра, то беды не миновать. Разбойник идейный. А то и хуже бывает – все понимает, а идет на подлог, думает, что так народу лучше. Будто народ – стадо какое, кроме рожна ничего не понимает.

Отец подошел к книжному шкафу, вынул книгу, перемахнул страницы.

– Вот, если угодно, оригинал тебе. – Он указал пальцем на слово, для Кольки выглядевшее как полная абракадабра. – Как читается?

Парень пожал плечами, мол, не полиглот он, а потенциальный противник в настоящий момент – ну никак не фрицы.

– «Ауфибанг». Это слово как «уничтожение» перевел анархист Бакунин, в его варианте «Манифеста» сказано именно об уничтожении частной собственности. Так он на то и анархист, ему лишь бы уничтожать, все, вплоть до власти…

– Само собой…

– Но хотел бы немец сказать «уничтожение», то есть превращение в чисто, то сказал бы: «фернихтунг». Сечешь пока?

– Ну да, – кивнул Колька, весьма заинтересованный. Надо же, в какие глубины батя ныряет.

– У Гегеля… философ такой был, Маркс его почитал… да, так вот у Гегеля «ауфибанг» применяется в смысле «снятие», «отмена», «преодоление»… разницу понимаешь?

– Не совсем.

– Не уничтожение, а порождение, возникновение нового, выход на высшую ступень развития. Короче говоря, Программа коммунистов в чистом, незамутненном виде сводится не к уничтожению, а к диалектическому преодолению частной собственности, к такому состоянию, когда она сама себя изживет…

Отец вдруг улыбнулся простецки, точно спохватившись, и поставил книгу на место:

– Ну да ладно, потом как-нибудь обсудим. Нам-то что? У нас и собственности-то – все, что на нас, а надо что – заходи и бери. Так?

– Конечно, – пожал плечами Колька, – и о чем тут растабаривать?

И в самом деле – о чем, если все равно ничего нет?

Жизнь отделения пошла сказочная: не успели утереться после Найденовой и мелких воришек, свалилась новая беда, пуще прежней.

Прямо с утра, не успело начальство выдать тычков и директив, послышались тяжелые, по силам поспешные шаги, и на пороге предстала внушительная фигура гражданки письмоносицы Ткач. Прошествовав до стула, она рухнула на него, переводя дух.

Капитан Сорокин спросил:

– Ну и где?

Та махнула рукой:

– Там. На насыпи.

– Если на насыпи, то… к линейным? – с надеждой уточнил Остапчук, но начальник скомандовал:

– Отставить. Сергей, со мной, Иван Саныч – за дежурного. Гражданка, отдышалась?

– Нет.

– Тогда укажи точку, сами поспеем. С твоей кормой не побегаешь.

…Убитого обнаружили неподалеку от платформы, со стороны дачного поселка. Лежал навзничь, ногами к рельсам. Совершенно плешивый, без фуражки, сапог и верхней одежды, в гимнастерке и галифе, на груди с левой стороны – красное, уже буреющее пятно.

Присев на корточки, Сорокин принялся было обыскивать и тут же, выругавшись, торопливо крикнул:

– Сергей, врачей, живо! Живой он, дура баба…

Однако человек прохрипел:

– Не… х-хана, – с трудом перевел взгляд на Акимова: – Серега… теперь я точно – все.

– Брось, сейчас сбегаю… – начал было Акимов, но тот его уже не слушал. Началась агония, и, преодолевая судороги, человек проговорил:

– Чайка! Чайка…

Затих. Милиционеры сняли фуражки, Сорокин закрыл ему глаза:

– Да-а… теперь точно все. Знал его?

Акимов не ответил, горло сжало. Кивнул.

– Пулевое в сердце, да еще в упор, и столько прожил! Крепкий парень.

– Да, – наконец отозвался Сергей. – Это Денис Ревякин, путевой обходчик. Разведчик бывший.

– На фронте пересекались?

– Земляки. В госпитале одном лежали, потом, в Белоруссии…

Снова перехватило горло. Чтобы не опозориться, Акимов замолчал.

– Родные есть?

– По-моему, нет. Одинокий.

– Все полегче… Хотя кому? Сергей Палыч, отправляйся, вызывай опергруппу. Жэ-дэ отвод, стало быть, линейным трудиться. Я тут покараулю, огляжусь.

– Есть.

Козырнув, Акимов отбыл.

Сорокин, вздыхая, осмотрел тело, не нашел ни денег, ни документов. На ремне остались сигнальные флажки, красный да желтый, и пенал, где должны были быть петарды. Их не оказалось. Чуть поодаль, уже на границе щебня и травы, отыскалась форменная фуражка, слетевшая то ли при борьбе, то ли при падении.