Но нет. Нет ни женщин, ни вздохов. Только эти бесполые создания с изуродованной плотью.

Теперь говорил третий, самый изуродованный из всех. Черт лица было практически не различить — бороздившие его глубокие шрамы гноились пузырями и почти закрывали глаза, бесформенный искаженный рот с трудом выталкивал слова.

— Что вы хотите? — спросило оно его.

На этот раз он слушал говорящего более внимательно, чем предыдущих двух. Страх его таял с каждой секундой. Воспоминание об ужасном месте, открывшемся за стеной, постепенно стиралось из памяти. Он остался один на один с этими обветшавшими декадентами, с вонью, исходившей от ник, их странным уродством, их саморазоблачающей беззащитностью. Единственное, чего он опасался сейчас, это как бы его не стошнило.

— Керчер говорил мне, что вас будет пятеро, — сказал Фрэнк.

— Инженер прибудет с минуты на минуту, — прозвучал ответ. — Еще раз повторяю свой вопрос: чего вы хотите? Почему бы не ответить прямо?

— Наслаждений, — сказал он. — Керчер говорил, вы в них толк знаете.

— О, да, — ответил первый. — Все, что только может представить ваше воображение.

— Правда?

— Конечно. Конечно, — оно уставилось на Фрэнка голыми глазами. — О чем вы мечтаете?

Вопрос, поставленный так конкретно, смутил его. Сможет ли он передать словами природу фантасмагорических картин, создаваемых его либидо? Он судорожно пытался подыскать нужные слова, но в это время один из них сказал:

— Этот мир… Он что, разочаровывает вас?

— Очень сильно, — ответил он.

— Вы не первый, кто устает от его банальностей, прозвучал ответ. — Были и другие.

— Не так много, — вмешалось лицо в шрамах.

— Верно. Их мало, лишь жалкая горсточка. Но только единицы осмеливались воспользоваться головоломкой Лемаршана. Люди, подобные вам, изголодавшиеся по новым возможностям, люди, которые слышали, что мы обладаем невиданным в данном мире искусством…

— Я ожидал… — начал Фрэнк.

— Мы знаем, чего вы ожидали, — перебил его сенобит. — И во всей глубине представляем себе проблему и природу вашего безумия. Это нам хорошо знакомо.

Фрэнк скрипнул зубами.

— Выходит, — сказал он, — вы знаете, о чем я мечтаю? И вы можете предоставить мне… эти удовольствия?

Лицо существа исказилось, верхняя губа завернулась к носу, улыбка напоминала оскал бабуина.

— Но не так, не в такой форме, как это вы себе представляете, — прозвучал ответ.

Фрэнк пытался возразить, но существо подняло руку, делая ему знак молчать.

— Существуют пределы нервного восприятия, — сказало оно. — Пороги, за которые ваше воображение, каким бы обостренным оно ни было, не в состоянии проникнуть.

— Да?..

— Да, да. О, это совершенно очевидно. Ваша развращенность, с которой вы так носитесь, всего лишь детский лепет в сравнении с тем, что можем предоставить мы.

— Вы готовы попробовать? — спросил второй сенобит.

Фрэнк покосился на шрамы и крючки. И снова лишился на миг дара речи.

— Так готовы или нет?

Там, за стенами, на улице вскоре должен был пробудиться мир. Он следил за признаками этого пробуждения из окна своей комнаты день за днем, готовясь к очередному туру бесплодных попыток, к погоне за наслаждениями, и знал, знал, что там не осталось ничего такого, что могло бы по-настоящему возбудить его. Не жар, только пот. Не страсть, только внезапный приступ вожделения, а затем, почти тотчас же, разочарование. Он повернулся спиной к этим разочарованиям. Если бы он только мог разгадать многообещающие символы, которые сопровождали этих существ! Если бы… Он был готов заплатить за это любую цену.

— Покажите мне, — сказал он.

— Назад пути нет. Вы это понимаете?

— Покажите мне.

Им не понадобилось повторной просьбы, чтобы приподнять завесу.

Он слышал, как скрипнула отворяемая дверь, и, обернувшись, увидел исчезающий за порогом мир, вместо которого наступила вдруг жуткая тьма. Та самая тьма, из которой вышли члены Ордена. Перевел взгляд на сенобитов, пытаясь угадать, что происходит. Но они исчезли. Впрочем, не совсем, остались кое-какие признаки их недавнего присутствия. Они забрали с собой все цветы, оставив дощатый пол голым, а символы и знаки, развешанные на стенах, почернели, словно под воздействием какого-то сильном, но невидимого пламени. И еще остался их запах. Такой едкий и горький, что, казалось, ноздри вот-вот начнут кровоточить.

Но запах гари был только началом. Вскоре он заметил, что его обволакивают еще десятки других запахов. Духов или цветов, сперва он едва ощущал их, но внезапно они усилились, чудовищно усилились. Томительный цветочный аромат, запах краски на потолке и древесного сока с пола под его ногами — все они моментально заполнили комнату.

Казалось, он даже улавливает запах тьмы, царившей за дверью, и вонь сотен тысяч птиц.

Он прижал ладонь ко рту и носу, чтобы как-то умерить эту атаку запахов, но от вони пота на кончиках пальцев закружилась голова. Возможно, его даже стошнило бы, если б вся нервная система, от вкусовых сосочков на языке до нервных окончаний на каждом клочке плоти, не напряглась в предвкушении чего-то нового, необычного.

Похоже, что теперь он способен ощущать и чувствовать все — вплоть до касания пылинок, оседающих на кожу. Каждый вдох и выдох раздражал и горячил губи, каждое морганье век — глаза. Глотку обжигал привкус желчи, волоконце мяса, застрявшее между зубами, вызывало легкие спазм и подрагивание языка, выделяя на него капельки соуса.

И слух тоже необычайно обострился. Голова его полнилась тысячью звуков, некоторые из них производил он сам. Движение воздуха, ударявшего в барабанные перепонки, казалось ураганом, урчание в кишечнике — громом. Но были и другие бесчисленные звуки, атаковавшие его откуда-то извне. Громкие сердитые голоса, любовный шепот, рев, бренчание, треск, обрывки песен и плача.

Выходит, он слушает теперь весь мир? Слушает утро, входящее в тысячи домов? Правда, он мало что мог разобрать в этом обвале звуков, какофония лишала его возможности как-то разделять и анализировать их значение.

Но хуже всего было другое. Глаза! О, Господи милосердный, он сроду не предполагал, что они способны доставлять такие муки, он, который думал, что ничто в мире уже не способно удивить их. Теперь же перед глазами все завертелось, казалось, они сами завертелись в бешеном круговороте. Везде и всюду — зрелище!

Гладкая побелка потолка на деле отражала чудовищную географию мазков кисти. Ткань его простой, непритязательной рубашки — невыразимо хитроумное сплетение нитей. Он заметил, как в углу шевельнулся клещ на отрубленной голубиной голове, как он подмигнул ему, перехватив его взгляд. Слишком уж много всего! Слишком!

Потрясенный, он зажмурил глаза. Но это не помогло. Оказывается, «внутри» тоже существовали зрелища — воспоминания, чья явственная выпуклость и реальность ударили его по нервам, едва не лишив способности чувствовать вообще. Он сосал материнскую грудь и захлебнулся; ощутил, как руки брата сжимаются вокруг него (была ли то борьба или просто дружеское объятие, он не понял, главное — было больно, и он почувствовал, что задыхается). И еще, еще волна других ощущений захлестнула его, целая жизнь была прожита в одно мгновение, воздействуя на кору головного мозга, вламываясь в нем с настойчивостью, не дававшей надежды забыть.