— Кто такие ветреницы?

— Эфирные духи, которых используют как шлюх.

— Не думаю, что это относится к Целестине. — Она забросила наживку имени, но он не клюнул. — Она обычная земная женщина. Или, по крайней мере, была ею.

— А кем она стала сейчас?

Юдит пожала плечами.

— Чем-то совсем другим… Я даже не могу сказать, чем. Но она обладает силой. Она чуть не убила Дауда.

— Почему?

— Я думаю, тебе лучше услышать это от нее.

— А зачем мне ее слушать? — спросил он непринужденно.

— Она просила, чтобы ты пришел. Она сказала, что знает тебя.

— Вот как? А она сказала, откуда?

— Нет. Но она попросила, чтобы я передала тебе два слова — Низи Нирвана.

В ответ Миляга хихикнул.

— Эти слова для тебя что-то значат? — спросила Юдит.

— Да, разумеется. Это детская сказка. Разве ты ее не знаешь?

— Нет.

И в тот же миг она поняла, почему, но высказал причину вслух Миляга.

— Ну конечно, не знаешь, — сказал он. — Ведь ты никогда не была ребенком.

Она внимательно посмотрела на его лицо, желая увериться в том, что он не нарочно допустил эту жестокость, но в то же время усомнившись, что эта неделикатность, которую она уже раз ощутила в нем, а теперь почувствовала снова, была неким новообретенным простодушием.

— Так ты поедешь к ней?

— Зачем? Я ведь не знаю ее.

— Но она тебя знает.

— Что это значит? — спросил он. — Ты пытаешься подсунуть под меня другую женщину?

Он шагнул к ней, и хотя она изо всех сил постаралась скрыть, как неприятно ей сейчас его прикосновение, ей это не удалось.

— Юдит, — сказал он. — Клянусь, что не знаю я никакой Целестины. Когда я ухожу из дома, я думаю только о тебе…

— Я не хочу сейчас это обсуждать.

— В чем ты меня подозреваешь? — спросил он. — Клянусь, я ничего дурного не сделал. — Он приложил к груди обе руки. — Ты делаешь мне больно, Юдит. Не знаю, намеренно ли это, но ты делаешь мне больно.

— По-видимому, для тебя это новое ощущение?

— Так вот к чему все сводится? Воспитание чувств? Если я угадал, то умоляю тебя: не надо мучить меня сейчас. У нас слишком много врагов, чтобы мы дрались еще и друг с другом.

— Я не дерусь. Я не хочу драться.

— Хорошо, — сказал он, раскрывая свои объятия. — Так иди сюда.

Она не двинулась с места.

— Юдит.

— Я хочу, чтобы ты отправился к Целестине. Я обещала ей, что найду тебя, и если ты не поедешь, ты сделаешь меня лгуньей.

— Хорошо, — сказал он, — я поеду. Но я собираюсь вернуться, любовь моя, можешь быть уверена. Кто бы она ни была, как бы она ни выглядела, я хочу только тебя. — Он выдержал паузу. — И сейчас — больше чем когда бы то ни было.

Она знала, что ему хочется, чтобы она спросила, почему, и в течение целых десяти секунд хранила молчание, лишь бы не доставлять ему этого удовольствия. Но лицо его приняло такое многозначительное выражение, что любопытство пересилило.

— Почему именно сейчас? — спросила она.

— Да я вообще-то еще не собирался тебе говорить…

— Говорить мне о чем?

— У нас будет ребенок, Юдит.

Она уставилась на него в ожидании каких-то пояснений — о том, что он нашел сироту на улице, или собирается привезти ребеночка из Доминионов. Но он имел в виду совсем не это, и ее убыстрившееся сердце прекрасно об этом знало. Он имел в виду ребенка, который был зачат во время их соития.

— Это будет мой первенец, — сказал он. — Ведь и твой тоже?

Она хотела было обозвать его лжецом. Как он может знать, когда она еще не знает? Но он был абсолютно уверен в своих словах.

— Он будет пророком, — сказал он, — вот увидишь.

Она поняла, что уже увидела. Именно в эту крошечную жизнь она и проникла, когда яйцо погрузило ее сознание в глубины ее собственного тела. Вместе с просыпающимся духом зародыша она видела окруженный джунглями город, живые воды, раненого Милягу, пришедшего взять яйцо из крошечных пальцев. Не было ли это его первым пророчеством?

— Мы занимались любовью так, как в этом Доминионе не умеет никто, — сказал Миляга. — От этого и был зачат ребенок.

— Ты знал, что это случится?

— Надеялся.

— А со мной, стало быть, ты не счел нужным посоветоваться? Я для тебя — только матка, да?

— Как ты можешь такое говорить?

— Ходячая матка?

— Ты превращаешь все в какую-то нелепость.

— Так это и есть нелепость!

— Что за чепуху ты несешь? Неужели ты не понимаешь, что от нас может исходить только совершенство? — Он говорил едва ли не с религиозным пылом. — Я меняюсь, радость моя. Я открываю для себя, что значит любить и лелеять, и строить планы на будущее. Ты видишь, как ты меняешь мою жизнь?

— От великого любовника к великому отцу? Что ни день, то новый Миляга?

Он посмотрел на нее так, словно готов был ответить, но в последнюю секунду прикусил язык.

— Мы знаем, что мы значим друг для друга, — сказал он. — Так докажи мне это! Юдит, прошу тебя… — Его объятия по-прежнему ожидали ее, но она не собиралась падать ему на грудь. — Когда я вернулся, я сказал тебе, что буду совершать ошибки, и попросил тебя прощать мне их. Сейчас я снова тебя об этом прошу.

Она посмотрела в пол и медленно покачала головой.

— Уходи, — сказала она.

— Я встречусь с этой женщиной, если ты так хочешь этого, но прежде чем я уйду, я хочу, чтобы ты кое в чем мне поклялась. Я хочу, чтобы ты поклялась, что ты не попытаешься причинить вред тому, что внутри тебя.

— Ступай к черту.

— Я не ради себя прошу. И даже не ради ребенка. Я прошу об этом ради тебя самой. Если ты попытаешься сделать с собой что-нибудь из-за меня, то жизнь моя потеряет всякий смысл.

— Если ты думаешь, что я собираюсь вскрыть себе вены, то могу тебя успокоить.

— Да нет, я не об этом.

— О чем же.

— Если ты попытаешься сделать аборт, ребенок не смирится с этим. В нем живет наша цель, наша сила. Он будет драться за свою жизнь, а в процессе может отнять твою. Ты понимаешь, о чем я? — Она поежилась. — Отвечай.

— Ничего приятного я тебе сказать не могу. Отправляйся к Целестине и поговори с ней.

— А почему бы тебе не поехать со мной?

— Я сказала. Ступай. Прочь.

Она подняла взгляд. Солнечный луч осветил стену у него за спиной и резвился на ней в свое удовольствие. Но он оставался в тени. Несмотря на все его высокие цели, его сомнительная натура нисколько не изменилась: он по-прежнему был лгуном и мошенником.

— Я вернусь, — сказал он. — Я хочу вернуться.

Она не ответила.

— Если ты будешь в комнате, я буду знать, чего ты от меня ждешь.

С этими словами он открыл дверь и вышел. Только услышав, как хлопнула за ним дверь подъезда, она стряхнула с себя оцепенение и вспомнила, что он унес с собой ее яйцо. Но, по-видимому, как и все зеркальные любовники, он любил симметрию, и ему было приятно держать эту частицу ее в своем кармане, зная, что частица его скрывается у нее в еще более укромном месте.

Хотя Миляга познакомился с племенем Южного Берега всего лишь несколько часов назад, расставаться с ними было не так-то легко. В то короткое время, что он провел вместе с ними, он ощутил уверенность и покой, которых ему не приходилось чувствовать за многие годы общения с другими людьми. Что же касается их самих, то они привыкли к потерям — ими была полна едва ли не каждая история жизни из тех, что ему довелось услышать за эти часы, — так что не было ни театральных спектаклей, ни обвинений — только тяжелое молчание. Только Понедельник, чьи злоключения впервые вывели незнакомца из его апатии, предпринял попытку удержать его, хотя бы ненадолго.

— Не так уж и много стен нам осталось, — сказал он. — Мы сможем их все расписать. За несколько дней. Максимум, за неделю.

— Хотел бы я, чтобы у меня было столько времени, — сказал ему Миляга. — Но я не могу отложить дело, ради которого я вернулся.