— Они… оно… приветствует вас. Дальше оно говорит: наше терпение на исходе.

— Неужели, — сказал Тлен. — Тогда передай им от моего имени: скоро, очень скоро.

Вол обратился к твари расплода, которая немедленно начала отвечать жестким, грубым голосом.

— Оно говорит, что на островах появились чужаки.

— Есть кое-кто, — согласился Тлен. Три рта Вола перевели ответ. — Но между нами и Великим Планом не возникнет препятствий.

Тварь снова что-то сказала, а Вол перевел:

— Оно говорит: ты клянешься?

— Да, — ответил Тлен, слегка раздраженный тем, что это чудище подвергало сомнению его честность. — Клянусь. — Он посмотрел в глаза созданию. — То, что мы планировали, свершится, — произнес он. — Без вопросов.

В этот момент обнаружилось, что тварь расплода знает об искусстве общения гораздо больше, чем показывала ранее, поскольку, когда она заговорила вновь, ее слова можно было разобрать. Она говорила медленно, складывая их, как части головоломки, однако сомнений в содержании ее фразы не было.

— Ты… нас… не обманешь, Тлен? — сказала она.

— Обману? Конечно, нет!

— Много лет… во Тьме… мы ждали...

— Да, я…

— Голодные!

— Да.

— ГОЛОДНЫЕ! ГОЛОДНЫЕ!

Хор голосов донесся из каждого угла пирамиды, из туннелей и ульев во многих футах под землей и даже из других пирамид, где племя росло и размножалось в течение многих лет, ожидая времени своего освобождения.

— Я понимаю, — сказал Тлен, повышая голос, чтобы перекричать шум. — Вы устали ждать. Вы хотите есть. Поверьте, я все понимаю.

Однако эти слова их не успокоили. Расплод со всех сторон двинулся к дверям, открывая пугающие детали своего обличья. Тлену были знакомы чудовища. Ущелья, леса и кишащие паразитами поля Горгоссиума порождали бесчисленные формы страшных незаконнорожденных тварей, но даже там не было ничего, что казалось настолько отталкивающим, как это тошнотворное племя с толстыми, влажными гроздьями глаз, бесконечными рядами ног, клацающих в наполненном гнилым запахом воздухе.

— Повелитель, нам надо быть осторожнее, — пробормотал Вол Тлену. — Они приближаются.

Вол был прав. Племя подошло слишком близко, чтобы они могли чувствовать себя в безопасности.

Те, что обитали сверху, казались самыми быстрыми, в непристойной гонке перебираясь по головам других и сбрасывая на пол корчащиеся фрагменты своих тел.

— Они действительно очень голодны, — заметил Мендельсон.

— Как думаешь, что нам с этим делать, мистер Остов? — поинтересовался Тлен. Остов пожал плечами.

— Накормить их, — сказал он.

Тлен внезапно ухватил Остова за загривок.

— Если ты так заботишься об их благополучии, мистер Остов, может, тебе стоит принести им в жертву свою жалкую плоть? Что ты на это скажешь?

— Нет! — крикнул Остов, пытаясь вырваться.

— Ты сказал нет?

— Повелитель, пожалуйста! Повелитель! Я больше пригожусь вам, если буду живым, клянусь!

— По правде говоря, Остов, я не могу представить себе никакого состояния, в котором ты мог бы мне пригодиться.

Сказав эти слова, Тлен отшвырнул Остова прочь. Мужчина споткнулся о свою деревянную ногу и упал на колени в тени твари, разговаривавшей с Тленом. На ее бесформенном лице мелькнуло выражение, близкое к жалости. Остов отвернулся, поднялся и устремился по замусоренному полу в недра пирамиды, желая только одного — быть подальше от Тлена и расплода. Ковыляя прочь, он услышал над собой какой-то шум. Он замер, и в ту же секунду на него бросилась колючая, зазубренная форма, влажная и жилистая, крепившаяся к потолку узловатым куском собственной ткани. Остов вскрикнул, окруженный ею со всех сторон, а затем живая веревка, которой это существо держалось за потолок, плотно обмотала свой груз и исчезла во тьме, утащив Остова с собой. В последний раз он воззвал к своему хозяину; его голос был приглушен из-за зверя, в чьих путах он оказался. До входа донеслись тихие звуки последних жалких попыток освободиться, затем крики и удары стихли, и жизнь Остова оборвалась.

— Они хотят убивать, — сказал Вол Тлену. — Думаю, нам лучше уйти.

— Возможно.

— Вы бы хотели сказать им что-нибудь еще?

— Я сказал и увидел все, что хотел, — ответил Тлен. — К тому же, будут и другие встречи. — Он подошел к двери и позвал Вола. — Идем.

Даже сейчас Вол смотрел на этих созданий с восхищением помешанного, вертя головой по сторонам и желая запомнить все до мельчайших деталей.

— Пошли, Вол, пошли, — торопил его Тлен.

Наконец, Вол поспешил к двери, но даже там задержался, обернувшись к расплоду.

— Да идем же! — крикнул Тлен, закрывая дверь. — Быстрее, пока они не вышли.

Несколько насекомых, находившихся в метрах от порога, сделали последнюю отчаянную попытку добраться до двери, прежде чем она закроется, однако Тлен был быстрее. Дверь пирамиды затворилась тем же необычным способом, которым недавно открывалась, и он быстро повернул Ключ в замке, оставив расплод в его тюрьме-улье. Разочарованные насекомые издали такой яростный шум, что стены пирамиды и каменные ступени, на которых стояли Тлен и Лиман Вол, задрожали под их ногами. Однако дело было сделано. Тлен аккуратно вынул Ключ и сунул его в глубокий карман своих одежд.

— Ты дрожишь, — сказал он Волу с легкой улыбкой.

— Я… я никогда не видел ничего подобного, — признался тот.

— Никто не видел, — ответил Повелитель Полуночи. — Поэтому, когда я выберу момент и выпущу их, в каждом уголке Абарата воцарится хаос и ужас.

— Это станет настоящим концом мира, — произнес Лиман, спускаясь к похоронной барже.

— Нет, — сказал Тлен, следуя за ним. — Тут ты ошибся. Это станет его началом.

Кэнди не стала терять время и мерзнуть на берегу. Ей было ясно, где она сможет найти относительно уютное убежище — в туманном лесу в четверти мили от нее. С той стороны дул теплый ветерок, его аромат был приятным и обнадеживающим. Иногда эти порывы доносили до нее обрывки музыки: несколько нот, исполненных (возможно) на гобое. Нежная, мелодичная песня, вызывавшая у нее улыбку.

— Жаль, что со мной нет Шалопуто, — сказала она, устало бредя по пляжу.

Что ж, здесь она хотя бы не одна. Надо лишь следовать за музыкой, и рано или поздно отыщется музыкант. Чем отчетливее она слышала мелодию, тем больше приятной грусти испытывала. Мелодия напомнила ей песни, которые пел дедушка (папа ее мамы, дедушка О'Донелл), когда она была маленькой. Он называл их элегиями.

— Что такое элегия? — как-то раз спросила она.

— Песня о чем-нибудь грустном, — ответил он. Его голос был окрашен едва заметным ирландским акцентом. — Влюбленные расстаются, корабли тонут в океане, и мир полон одиночества от края и до края.

— Почему ты хочешь петь о грустном? — спросила Кэнди.

— Потому что любой дурак может быть счастлив, — проговорил он. — Но только человек с настоящим сердцем, — он сжал кулак и приложил его к груди, — способен создавать красоту из того, что заставляет нас плакать.

— Я все равно не понимаю.

Дедушка О'Донелл взял ее лицо в большие, испещренные шрамами руки. Почти всю свою жизнь он проработал на железной дороге, и у каждого шрама была своя история.

— Конечно, не понимаешь, — сказал он со снисходительной улыбкой. — Да и с чего бы вдруг? Такая красавица не должна знать о печали мира. Просто поверь — невозможно прожить жизнь на полную катушку и ни разу не проронить слезу. Это не плохо, детка. Вот для этого и нужны элегии. Чтобы чувствовать себя хорошо, когда тебе грустно. Понимаешь?

Она не понимала. Не до конца. Мысль о том, что печалясь, ты каким-то образом можешь почувствовать себя хорошо, казалась слишком сложной.

Но теперь она начинала это понимать. Абарат ее изменил. В то недолгое время, что она путешествовала между Часами, ей довелось увидеть и испытать такие вещи, которые никогда бы не встретились в Цыптауне, проживи она там хоть тысячу лет. Изменение звезд на границе между Часами, когда все созвездия медленно исчезают с небес; луна, ярко освещающая воды моря и поднимавшая из фиолетово-синих глубин Изабеллы медленную процессию рыб с обращенными к небу печальными серебристыми глазами, которые вскоре разворачивались и вновь скрывались в темноте.