— Нам надо обойти еще так много улиц, — сказал он, пытаясь сосредоточиться на насущной проблеме, которая в данный момент определенно заключалась в вопросе: как выйти из дома до того, как случится что-нибудь ужасное?

— Потоп, — объявил Мамулян. — Уже почти перед нами.

Том шагнул к Чэду, чтобы вывести его из транса. Пальцы на конце его вытянутой руки казались где-то в тысяче миль от глаз.

— Чэд, — сказал он. — Святой Чэд, он из сияния, рисует радугу.

— Ты в порядке, парень? — спросил незнакомец, кося своими рыбьими глазами в сторону Тома.

— Я… чувствую…

— Что же ты чувствуешь? — поинтересовался Мамулян.

Чэд тоже глядел на него: лицо его было лишено какой-либо заботы, лишено вообще любого выражения чувства. «Лжет, должно быть», — эта мысль всплыла в голове Тома в первый раз — именно поэтому лицо Чэда было столь совершенно. Белое, симметричное и совершенно пустое.

— Садись, — сказал незнакомец. — Пока не упал.

— Все в порядке, — уверил его Чэд.

— Нет, — сказал Том.

Его колени не слушались и подгибались. Он подозревал, что они откажутся повиноваться очень скоро.

— Поверь мне, — сказал Чэд. Тому очень хотелось этого. Чэд прежде всегда был прав. — Поверь мне, мы здесь ради хорошего дела. Сядь, как сказал джентльмен.

— Это жара?

— Да, — объяснил Чэд за Тома. — Это жара. В Мемфисе тоже жарко, но у нас есть кондиционеры.

Он повернулся к Тому и положил руку на плечо своего компаньона. Том не смог побороть слабость и сел. Он почувствовал какое-то беспокойство в области затылка, как будто там порхала колибри, но у него не хватало силы воли смахнуть ее.

— Вы называете себя агентами? — сказал мужчина почти шепотом. — Я думаю, вы знаете значение этого слова.

Чэд поспешил на защиту.

— Преподобный говорит…

— Преподобный? — прервал мужчина презрительно. — Вы думаете, он хоть чуть-чуть осознает ваши достоинства?

Это смутило Чэда. Том попытался посоветовать своему другу не поддаваться на лесть, но слова никак не выходили Язык лежал во рту, как дохлая рыба. «Что бы сейчас ни случилось, — подумал он, — это случится с нами обоими». Они были друзьями с первого класса; они вместе постигали половую зрелость и метафизику; Том думал, что они неразлучны. Он надеялся, что этот человек понимает: куда пойдет Чэд, туда и Том. Беспокойство в затылке прекратилось теплое успокоение поползло по шее. В конце концов все оказалось не так уж плохо.

— Мне нужна ваша помощь, молодые люди.

— Чтобы делать что? — спросил Чэд.

— Чтобы начать Потоп, — ответил Мамулян. Улыбка, зыбкая, как осенившая его идея, которая захватила его воображение, появилась на лице Чэда. Его черты, обычно слишком спокойные от усердия, загорелись.

— О, да, — сказал он. И бросил косой взгляд на Тома. — Ты слышал, что нам сказал этот человек?

Том кивнул.

— Ты слышал, приятель?

— Я слышал. Я слышал.

Всю свою наполненную Блиссом жизнь Чэд ждал такого приглашения. В первый раз он мог увидеть картину буквальной реальности за описаниями, которые он предлагал на сотнях порогов. В его мозгу воды — красные яростные воды — поднимались гребнями волн и рушились на этот языческий город. «Мы обломки в потоке», — говорил он, и слова принесли с собой образы. Мужчины и женщины — но больше всего женщин — бежали голыми перед этим бушующим приливом. Вода была горячей, ее потоки падали на их искривленные воплями лица, на их блестящие трясущиеся груди. Вот что Преподобный обещал им все время, а тут человек спрашивает, нельзя помочь ему осуществить все это, этот пенный День Дней Кары. Как они могут отказаться? Он почувствовал срочную необходимость поблагодарить этого человека за то, что он их так ценит. Мысль породила действие. Его колени согнулись, и он упал на пол к ногам Мамуляна.

— Спасибо вам, — сказал он человеку в темном костюме.

— Так вы мне поможете?

— Да… — ответил Чэд; было ли его выражение преданности достаточно сильным? — Конечно.

За ним Том пробурчал свое собственное уступчивое согласие.

— Спасибо, — сказал Чэд, — спасибо.

Но когда он поглядел вверх, человек, очевидно убежденный в их преданности, уже вышел из комнаты.

Марти и Кэрис спали вместе на его одноместной кровати — длинный, заслуженный сон. Если ребенок в комнате под ними и кричал ночью, они этого не слышали. Они также не слышали сирен на Килбурнском шоссе, полиции и огнетушилок, ехавших на пожарище в Долине Майда. И рассвет в мутном окне их не разбудил, хотя шторы не были задернуты. Только раз, ранним утром, Марти повернулся во сне и его веки затрепыхали, когда он увидел за стеклом первый дневной свет. Вместо того чтобы отвернуться от него, он позволил свету упасть на веки, прежде чем закрыть их снова.

Они провели полдня вместе в гостиной-спальне, прежде чем почувствовали необходимость вымыться и выпить кофе. Кэрис обмыла и забинтовала рану на ноге Марти; они сменили одежду, отбросив подальше ту, в которой были предыдущую ночь.

И только в середине утра они начали разговаривать. Диалог начался совсем спокойно, но нервозность Кэрис росла от чувства необходимости принять обычную дозу, и разговор быстро стал отчаянной попыткой отвлечь мысли от ее трепещущего нутра. Она рассказала Марти, что такое была жизнь с Европейцем: унижения, обманы, ощущение, что она знала своего отца и себя саму лучше, чем ей это казалось раньше. Марти в свою очередь попытался передать ту историю, которую рассказал ему Уайтхед последней ночью, но она была слишком рассеянна, чтобы соответствующим образом воспринимать. Ее речь становилась все сумбурней.

— Мне нужно уколоться, Марти.

— Сейчас?

— Чем скорее, тем лучше.

Он ждал этого момента и опасался его. Не потому, что не мог найти ей порошка, он знал, что может. Но потому что надеялся — она как-нибудь сможет сопротивляться этой необходимости, когда окажется вместе с ним.

— Я действительно плохо себя чувствую, — сказала она.

— Ты в порядке. Ты со мной.

— Он придет, ты же знаешь.

— Не сейчас, сейчас не придет.

— Он разозлится и придет.

Мысли Марти снова и снова возвращались к тому, что он пережил наверху в доме по Калибан-стрит. Что он видел там, или точнее, чего он там не видел, — это ужасало его гораздо больше, чем собаки или Брир. Те были просто физически опасны. Но то, что происходило с ним в комнате, было опасностью совсем другого рода. Он чувствовал, может быть, первый раз в жизни, что его душе — понятие, которое он отвергал доныне, как христианскую ерунду — что-то угрожало. Что означало это слово, он точно не знал, но подозревал, что не то же самое, что подразумевает под ним Папа римский. Но какая-то часть его, более важная, чем конечности или все тело, почти умерла, и Мамулян был за это в ответе. Что еще может ощутить человеческое существо под давлением? Его любопытство было сейчас большим, чем праздное желание узнать нечто скрытое за завесой — это становилось необходимостью. Как могли они надеяться сражаться против такого чудовища, даже не имея какой-то зацепки в понимании его сути?

— Я не хочу знать, — сказала Кэрис, читая его мысли. — Если он придет, то придет. Здесь мы ничего сделать не можем.

— Прошлой ночью… — начал он, собираясь напомнить ей, как они выиграли схватку. Она отмахнулась от этой мысли, прежде чем он закончил. Напряжение ее лица было невыносимым; жажда инъекции словно сдирала кожу.

— Марти…

Он искоса поглядел на нее.

— …ты обещал, — сказала она, обвиняя.

— Я не забыл.

Он мысленно подсчитал: не стоимость самого наркотика, но потерянной гордости. Ему придется идти за героином к Флинну, он не знал больше никого, кому можно было довериться. Сейчас они оба были беглецами, от Мамуляна и от закона.

— Мне придется совершить «телефонный звонок», — сказал он.

— Так соверши, — ответила она.

Она, казалось, изменилась за последние полчаса. Кожа стала восковой, в глазах появился блеск отчаяния, дрожь усиливалась с каждой минутой.