Между тем он решил оставить свое мнение при себе, позволив словоохотливому Линвилю делиться своими размышлениями до позднего вечера. Надо сказать, аудитория у него была внушительная: в первую очередь, конечно, Лоретта, а также Джоселин и двое других слуг. Линвиль утверждал, что предстоящее событие нельзя пускать на самотек, что ради памяти Кадма похороны следует провести с должным достоинством и профессионализмом. Подчас прерываемый комментариями Лоретты, которая за все это время выкурила не одну сигарету, его монолог протекал в том же русле и лишь единожды коснулся темы, которая едва не привела к драматическим последствиям. Случилось это посреди обсуждения состава гостей, когда Лоретта представила собственный список, заметив Линвилю, что две-три дюжины включенных в него имен ему неизвестны, но их непременно следует пригласить.

— Могу я поинтересоваться, кто эти люди? — осведомился Карл.

— Если вам непременно нужно знать, — ответила Лоретта, — то некоторые из них — любовницы Кадма.

— Понятно, — должно быть, он сильно пожалел, что задал этот вопрос, на его лице явно читалось смущение.

— Он был из тех мужчин, которые питают слабость к женщинам, — слегка пожав плечами, сказала Лоретта. — Это ни для кого не секрет. И я уверена, многие из этих женщин любили его. Они имеют полное право проститься с ним.

— Все это… очень по-европейски, — заметил Карл.

— И вы считаете, что не вполне уместно…

— Честно говоря, да.

— Мне все равно, — отрезала Лоретта. — Пригласите их, и оставим эту тему.

— А остальные люди? — его голос стал прохладным.

— Некоторые из них были его партнерами по бизнесу еще с давних времен. Только не делайте такие страшные глаза, Карл. Никто из них не собирается наряжаться пасхальным кроликом. Каждому из них уже случалось бывать на похоронах.

Кое-кто невесело усмехнулся, после чего совещание продолжилось. Гаррисон пожирал глазами Лоретту. От его внимания не ускользнули происшедшие в ней перемены, которые заключались не только в том, что одета она была в черное, хотя траурный цвет особенно подчеркивал безукоризненность макияжа, но в странном блеске глаз, который не внушал ему доверия. В чем же причина ее самодовольства? И только когда вечер начал близиться к концу и Линвиль, упомянув об участии в церемонии Митчелла, поинтересовался, где тот находится, Гарри-сон понял, почему Лоретта так сияла: это она отправила брата на остров. Стало быть, Лоретта опять взялась за свои старые штучки и принялась манипулировать Митчеллом, ублажая и умасливая его, чтобы переманить на свою сторону. Теперь понятно, почему так самоуверенно звучал голос Митчелла по телефону, хотя всего несколько часов назад он распускал нюни, как последний идиот. Верно, разговор с Лореттой вдохнул в него свежие силы, поскольку она его убедила, что, следуя ее совету, он сумеет заполучить свою продавщицу обратно, на что Митчелл, конечно, купился. Что ни говори, Лоретта всегда умела обвести его вокруг пальца.

В конце встречи, когда Линвиль в витиеватых выражениях принялся обещать, что к утру следующего же дня предоставит каждому полный сценарий похоронной церемонии, Лоретта подошла к Гаррисону и сказала:

— После похорон я хочу, чтобы ты сходил в дом и посмотрел, не хочешь ли ты забрать что-нибудь из вещей, пока я не выставила их на аукцион.

— Очень мило с твоей стороны, — ответил он.

— Насколько я знаю, кое-что привезла еще твоя мать из Вены.

— У меня нет сентиментальной привязанности к этим вещам, — сказал Гаррисон.

— Не нахожу ничего дурного в том, чтобы иногда проявить немного сентиментальности.

— Что-то не замечаю ее в тебе.

— Она у меня в душе.

— Что ж, у тебя будет полная возможность погоревать в одиночестве, когда его похоронят. Странно только, что ты решила продать особняк. Где же ты собираешься жить?

— Я не собираюсь уходить в тень, как ты на то рассчитываешь, — сказала Лоретта. — На мне лежит большая ответственность.

— Не стоит так волноваться и взваливать на себя слишком много, — ответил Гаррисон. — Ты заслужила отдых.

— А я и не волнуюсь, — парировала Лоретта. — Я собираюсь поправить наши дела. А в последнее время от моего внимания ускользало слитком много мелочей. — При этих словах Гарри-сон выдавил из себя скупую улыбку. — Спокойной ночи, Гарри-сон.

Она холодно чмокнула его в щеку.

— Между прочим, тебе было бы неплохо выспаться, — уходя, бросила она. — Выглядишь ты хуже, чем Митчелл.

Вернувшись домой и погрузившись в любимое кресло, в котором он последнее время привык спать (в кровати ему почему-то стало неуютно), Гаррисон вновь вспомнил о предложении Лоретты. И хотя у него не было желания забрать какую-то конкретную вещь, ему вдруг захотелось оставить себе что-нибудь на память, а поскольку дом со всем содержимым Лоретта собиралась выставить на продажу, то стоило выкроить в своем расписании день, чтобы сходить туда. С этим местом у него были связаны счастливые воспоминания детства, когда знойными летними днями он играл в саду и голубая тень платанов обдавала приятной прохладой; этот дом встречал его теплом и гостеприимством на Рождество, позволяя ему хоть ненадолго, пусть всего на несколько часов, ощутить себя частью семьи — это никогда не длилось долго и всегда заканчивалось тем, что он опять становился отщепенцем. У него ушли долгие годы на то, чтобы разобраться в причине такого отчуждения, но он не сумел даже приблизиться к ответу на этот вопрос. Напрасно он тратил время, напрасно просиживал час за часом в обществе старых перечников, разглядывая свой пупок и пытаясь понять, почему он ощущает себя чужаком. Теперь он, конечно, знал ответ на столь долго мучивший его вопрос, поскольку наконец-то открыл себя. И понял, что всегда был чужим в этом гнезде, потому что изначально был птицей другого полета.

В таком вот блаженном и мечтательном настроении Гаррисона одолел сон, и, скрючившись в своем кресле, он проспал неподвижно до первых признаков наступающего дня.

Буря продолжалась далеко за полночь и, в последний момент сменив направление ветра, обрушилась на юго-восточное побережье острова. Больше всего пострадал городок Пуапу, хотя прилежащие к нему населенные пункты тоже подверглись значительным разрушениям. Из-за наводнения некоторые маленькие хижины были смыты водой, как и мост в окрестностях Калахео. Прежде чем принесенные ветром грозовые облака подступили к острову и, постепенно рассеиваясь, провисели над вершинами гор до самого утра, к числу погибших от стихийного бедствия, которых буря застала в море, прибавилось еще трое.

Рэйчел легла спать не раньше часа ночи, она с замиранием сердца прислушивалась к завываниям бури, которые отзывались шумом растущих вокруг дома деревьев; ветер так гнул пальмы, что своими ветвями, словно минными когтями, они скребли по крыше дома. Ей с детства нравились сильные ливни, ей казалось, что они приносят очищение, и этот шторм не был исключением. Рев, неистовство, величие — все было Рэйчел по душе. Даже когда погас свет и пришлось зажечь свечи, жалела она только о том, что у нее нет с собой дневника Холта, ибо для такого чтения трудно представить более подходящее время. Теперь, когда дневник попал в руки Митчелла или Гаррисона, рассчитывать на то, что ей удастся его вернуть, не приходилось. Меж тем ее это не очень тревожило. О судьбе Холта она спросит Галили. И может, в его устах рассказ о том, как он жил в обществе Никельберри и капитана, превратится в сказку, которую он ей поведает, держа в своих объятиях. Вряд ли у этой истории будет счастливый конец, но сейчас, когда Рэйчел внимала буйной песне бури, это было совсем не важно. В такую ночь не могло быть счастливых развязок, этой ночью правили силы тьмы. Завтра, когда расчистится небо и взойдет солнце, ей будет радостно услышать о чудесном спасении людей, ибо Бог внял их молитвам. Но сейчас, посреди ночи, когда за окном стонал ветер и дождь яростно колотил по земле, ей почему-то очень хотелось, чтобы рядом был Галили, чтобы он рассказал ей о судьбе капитана Холта и о том, как призрак его сына — да, конечно, сына! — сел к нему в изножье кровати, призвал за собой, как некогда призвал его лошадь, и сопроводил отца в мир иной.