Однако все переменилось за одну ночь. Сначала подул ветер. Он не налетал порывами, а дул сплошным ураганом, и песок, который он приносил с собой, сыпался под дверь и в щели окна.

За прошедшие сутки Шедуэлл спал очень мало и теперь хотел отоспаться, однако ветер мешал ему. Внутренности тоже пришли в волнение, вынудив больного провести полночи, сидя над ведром, специально приготовленным для него.

Именно здесь — скорчившись над поганым ведром в облаке собственных миазмов — он впервые услышал голос. Голос доносился из пустыни, он усиливался и затихал, словно вой некой потусторонней вдовы. Шедуэлл никогда не слышал ничего подобного.

Он поднялся, марая ноги экскрементами. Его била дрожь.

Он только что слышал голос Бича, в том нет сомнения. Звук был отдаленный, но узнавался безошибочно. Голос был полон горя, но и силы тоже, и еще он призывал. Он подавал им знак. Им не придется вслепую скитаться по пустыне, ожидая, пока случай приведет их к цели. Они пойдут тем путем, каким пришел ветер. Ведь он рано или поздно приведет их к тому созданию, чьим вестником служит.

Шедуэлл натянул штаны и распахнул дверь. Ветер бесновался в крошечном селении, осыпая его песком и завывая между домами, как бешеный пес. Шедуэлл прислушивался, мечтая снова услышать голос Бича, моля, чтобы это не оказалось галлюцинацией, порожденной его страстным желанием. И он услышал. Голос раздался снова, тот же самый тоскливый вой.

Один из местных жителей пробегал мимо лачуги, у которой стоял Шедуэлл. Коммивояжер оттолкнулся от двери и схватил араба за руку.

— Ты слышал? — спросил он.

Тот обратил к Шедуэллу покрытое шрамами лицо. У араба не было одного глаза.

— Слышал? — допытывался Шедуэлл, кивнув головой в направлении звука, когда он раздался снова.

Араб стряхнул с себя его руку.

— Аль хайяль, — произнес он, почти выплюнув это слово в лицо Коммивояжеру.

— Что?

— Аль хайяль… — повторил араб, отступая от Шедуэлла, как от буйного сумасшедшего, и хватаясь рукой за нож на поясе.

Шедуэлл не собирался драться с ним. Он поднял руки, заулыбался и оставил араба в покое.

Странная веселость охватила его, заставив истерзанный разум запеть. Завтра они отправятся в Пустую четверть, и пошли эти кишки ко всем чертям! Пока он может держаться в седле, он будет ехать вперед.

Коммивояжер стоял посреди пустой улицы, сердце его билось, словно тяжелый молот, ноги дрожали.

— Я слышал тебя, — проговорил он.

Ветер сорвал слова с его губ, словно некий чудовищный посланник пустыни, способный вернуться тем же путем, каким пришел, и донести слова до той силы, что дожидалась его в пустоте.

Ни книги, которые он прочитал, ни легенды, которые он услышал, ни даже измученный голос, который донес до него накануне ветер, — ничто не могло подготовить его к невыразимой пустоте Руб аль-Хали. В книгах эти просторы описывались самыми сильными словами, но слова не передавали жуткой пустынности места. Даже Эмерсон, чья речь, полная недомолвок и страсти, производила неизгладимое впечатление, не сумел и приблизительно передать неприкрытую правду.

Часы пути неумолимо следовали один за другим, а они все ехали в той же жаре, глядя на тот же пустой горизонт, под тем же доводящим до исступления небом, и тот же мертвый песок шуршал под копытами верблюдов.

У Шедуэлла не было сил, чтобы вести беседу, а Хобарт никогда не отличался разговорчивостью. Что же до ибн-Талака с Джабиром, они ехали впереди неверных, время от времени перешептываясь, но в основном помалкивая. Когда ничто не отвлекало внимания, разум невольно переключался на изучение тела, быстро проникаясь его ощущениями. Ритмичное трение штанов о седло, привкус крови на губах и деснах — вот и вся пища для ума.

Даже строить предположения о том, что ждет их в конце путешествия, не хотелось в этом слепящем свете.

Трое суток прошли без происшествий: все та же изнуряющая жара, тот же звук копыт по песку, шагающих в том направлении, откуда ветер донес голос Бича. Ни один из арабов не спрашивал неверных о цели их путешествия, не требовал никаких объяснений. Они просто ехали, и пустыня давила на них со всех сторон.

Гораздо хуже было, когда они останавливались, чтобы дать отдых верблюдам или смочить нагревшейся водой забитые песком глотки. Вот тогда царящая в пустыне тишина наваливалась на них во всей своей бесконечности.

Находиться здесь было иррациональным поступком, идущим наперекор физическим возможностям. В такие моменты Шедуэлл задумывался, что за создание избрало это место своим домом, какой силой воли оно должно обладать, чтобы противостоять пустоте? Если только само оно — эта мысль приходила на ум все чаще и чаще — не порождено этой пустотой, не является частью пространства и молчания. От такого предположения внутри все обрывалось: вдруг сила, которую он ищет, принадлежит этому месту и сама избрала пески своей постелью, а камни — подушкой. Он наконец-то начал понимать, почему Иммаколату бросало в дрожь от видений Бича. В тех кошмарах она чувствовала вкус этой чудовищной чистоты, затмевавшей ее собственную непорочность.

Но Шедуэлл не боялся ничего, кроме неудачи. Пока он не окажется рядом с этим существом, пока не узнает об источнике его чистоты, он не сможет очиститься сам. А этого он хотел больше всего на свете.

Когда наступила их четвертая ночь в Пустой четверти, его желание было готово осуществиться.

Джабир сидел у костра, когда зазвучал голос. Этой ночью ветра почти не было, однако голос разнесся с той же непререкаемой властностью, наполнив воздух той же тоской.

Ибн-Талак, в это время чистивший винтовку, вскочил на ноги: глаза широко раскрыты от испуга, губы шепчут то ли клятвы, то ли молитвы. Хобарт тоже вскочил, а Джабир кинулся успокаивать верблюдов — их напугал голос, и они рвались с привязи. Один только Шедуэлл остался сидеть у костра, глядя в огонь, пока вой — непрерывный, словно идущий на одном исполинском выдохе, — заполнял собой ночь.

Прошло немало минут, прежде чем он наконец затих. Когда это случилось, животные все еще всхрапывали, а люди молчали. Ибн-Талак первым вернулся к огню и снова принялся начищать винтовку, за ним пошел его родственник. И последним — Хобарт.

— Мы здесь не одни, — сказал Шедуэлл через некоторое время, по-прежнему не сводя глаз с костра.

— Что это было? — спросил Джабир.

— Аль хайяль, — ответил ибн-Талак.

Джабир скривился.

— Что такое аль хайяль? — спросил Шедуэлл.

— Они имеют в виду звук, который издают пески, — пояснил Хобарт.

— Пески? — переспросил Шедуэлл. — Ты думаешь, что это был песок?

Подросток отрицательно помотал головой.

— Ну конечно же нет, — сказал Шедуэлл. — Это голос того, с кем мы ищем встречи.

Джабир подбросил в костер вязанку выбеленных солнцем веток. Огонь немедленно пожрал их.

— Так вы знаете? — спросил Шедуэлл.

Ибн-Талак оторвался от работы и внимательно поглядел на него.

— Они знают, — подтвердил Хобарт.

— Я подумал, вдруг они испугаются.

Ибн-Талак, кажется, уловил смысл его последнего замечания.

— Руб аль-Хали, — произнес он, — мы знаем. Знаем все. Знаем.

Шедуэлл понял его мысль. Они ведь мюрра. Их племя считает эти земли своими собственными. Отступить раньше, чем будут разгаданы тайны Пустой четверти, равносильно отказу от наследия предков.

— Далеко еще? — спросил Хобарт.

— Не знаю, — ответил Шедуэлл. — Ты слышал то же, что и я. Может быть, совсем близко.

— Как ты думаешь, он знает, что мы здесь? — спросил Хобарт.

— Может быть, — сказал Шедуэлл. — А какая разница?

— Наверное, никакой.

— Если не знает сейчас, узнает завтра.

На следующий день они тронулись в путь на заре, чтобы уехать как можно дальше, прежде чем поднимется солнце. Они двигались в том же направлении, какого придерживались в предыдущие четыре дня.