Она снова перевела взгляд на Уилла. Он немного поднялся по склону, держа камеру наготове. Медведь бросил лизать свои лапы и лениво обозревал окрестности. Адрианна хотела, чтобы он поскорее повернулся градусов на двадцать по часовой стрелке и дал Уиллу возможность сделать снимок. Но зверь просто поднял иссеченную шрамами морду и зевнул, черные бархатные губы вывернулись наружу. Пасть (как и шкура) хранили отметины, оставшиеся после многих схваток: зубы со сколами, нескольких не было вовсе, десны гноятся и кровоточат. Эта тварь постоянно испытывала боль, что не прибавляло ей дружелюбия.

Пока медведь зевал, Уилл смог переместиться на три-четыре ярда влево и оказался лицом к лицу к зверю. По его настороженным движениям было ясно, что он отдает себе отчет в нависшей опасности. Если б медведь воспользовался этими мгновениями, чтобы рассмотреть не небо, а землю, у Уилла в лучшем случае было бы всего две-три секунды, чтобы отступить на безопасное расстояние.

Но ему сопутствовала удача. Над свалкой летела шумная стая гусей, возвращавшихся домой, и медведь лениво проводил их взглядом, что позволило Уиллу занять выбранную заранее позицию и затаиться, прежде чем медведь опустил голову и мрачно обвел свалку глазами.

Наконец до Адрианны донесся едва слышный щелчок затвора и жужжание устройства, перематывающего пленку. Десяток снимков, сделанных один за другим, — и тишина. Медведь опустил голову. Неужели он почуял Уилла? Снова защелкал затвор — четыре, пять, шесть раз. Медведь захрипел. Это было предупреждение. Адрианна подняла ружье. Уилл продолжал щелкать затвором. Медведь не двигался. Уилл сделал еще два снимка и стал очень медленно подниматься. Медведь сделал шаг в его сторону, но оступился на скользком мусоре, не продвинувшись вперед.

Уилл оглянулся на Адрианну. Увидев, что она взяла ружье на изготовку, он сделал движение рукой — не надо, осторожно двинулся к ней и, только преодолев полпути, пробормотал:

— Он слепой.

Адрианна посмотрела на медведя — тот по-прежнему восседал на мусорной куче, покрытая шрамами голова раскачивалась вверх-вниз, но Адрианна не сомневалась, что Уилл не ошибся. Медведь, судя по всему, ничего или почти ничего не видел. Это и объясняло его неуверенность в преследовании добычи: он словно не чувствовал под ногами твердую землю.

Уилл уже был рядом.

— Других ты не будешь фотографировать? — спросила она.

Молодняк куда-то отправился, а медведица все еще обнюхивала грузовик. Уилл сказал: нет, он уже получил что хотел. И повернулся к медведю.

— Кого-то он мне напоминает. Только не могу вспомнить кого.

— Кого бы ни напомнил, не говори ему об этом.

— Почему? — спросил Уилл, не сводя глаз с медведя. — Мне бы это польстило.

Вернувшись на Главную улицу, они увидели Питера Тегельстрома перед его домом: взгромоздившись на лестницу, он прибивал к низким карнизам гирлянды лампочек к Хеллоуину. Его дети — пятилетняя девочка и сын на год постарше — радостно суетились поблизости, хлопали в ладоши и визжали, глядя, как у них перед глазами возникает ряд тыкв и черепов. Уилл пошел перекинуться несколькими словами с Тегельстромом, Адрианна последовала за ним. За последние полторы недели она успела подружиться с ребятишками и предложила Уиллу сделать фотографию семейства. Жена Тегельстрома была чистокровная эскимоска, и дети унаследовали ее черты. Фотография этой довольной жизнью семьи, которая живет в двух сотнях ярдов от свалки, должна стать, как убеждала Адрианна, мощным контрастом к фотографиям медведей. Но жена Тегельстрома оказалась слишком застенчива: она не разговаривала с чужаками, в отличие от мужа, который, как показалось Уиллу, давно ни с кем не беседовал.

— Ну, вы уже все сфотографировали? — поинтересовался Тегельстром.

— Почти.

— Надо вам побывать в Черчилле. Там у них медведей куда как больше…

— И туристов, которые их фотографируют.

— Вы бы могли фотографировать туристов, которые фотографируют медведей, — заметил Тегельстром.

— Только если б одного из них жрал медведь.

Питера это здорово развеселило. Он закончил развешивать гирлянды, спустился с лестницы и включил электричество. Ребятня захлопала в ладоши.

— Их тут и занять нечем. Меня это беспокоит. Весной мы хотим перебраться в Принц-Альберт. — Он кивнул на дом. — Жена не хочет, но детишкам нужна жизнь получше, чем здесь.

Детишки, как он их называл, согласились поиграть с Адрианной и пошли в дом, чтобы надеть маски. Теперь они появились снова, завывая и неся околесицу, чтобы напугать взрослых. Маски, как догадался Уилл, были творением застенчивой эскимоски и представляли собой не ужасные оскалы вампиров и чудовищ, а бледные лица духов, составленные из полосок оленьей шкуры, кусочков меха и картона, раскрашенных красной и синей краской. Эти маски на детских лицах навевали необъяснимую тревогу.

— Ну-ка, станьте здесь, ребята, — велел Уилл, показывая на дверь перед камерой.

— А мне где стать? — спросил Тегельстром.

— Не надо, — без экивоков сказал Уилл.

Тегельстром тактично вышел из кадра, а Уилл присел на корточки перед детьми, которые перестали вопить и замерли бок о бок на крыльце. И вдруг это мгновение обрело особый смысл. Уилл фотографировал не счастливую семью, как этого хотела Адрианна, а двух скорбных духов, застывших в сумерках под петлей из крохотных лампочек. Этот кадр устроил Уилла гораздо больше, чем любой из сделанных на свалке.

Корнелиус еще не вернулся, чего и следовало ожидать.

— Наверно, курит марихуану с Братьями Гримм, — сказал Уилл, имея в виду двух немцев, с которыми Корнелиус подружился на почве общей любви к пиву и травке.

Они жили в самом шикарном доме в поселке — в нем даже имелся довольно большой телевизор. Корнелиус признался, что кроме травки у них такая обширная коллекция видео с женской борьбой, что можно писать диссертацию.

— Значит, тут мы все дела закончили? — спросила Адрианна, собираясь приготовить коктейль из водки и мартини, который они обычно пили в это время суток.

Это был ритуал, который начался с шутки в промоине в Ботсване, — они передавали друг другу фляжку с водкой, делая вид, что прихлебывают очень сухой мартини в «Савойе».

— Закончили, — сказал Уилл.

— Ты разочарован.

— Я всегда разочарован. Потому что никогда не получаю то, что хочу.

— Может, ты хочешь слишком многого.

— Мы уже говорили на эту тему.

— И я говорю опять.

— А я нет, — сказал Уилл бесстрастным тоном, хорошо знакомым Адрианне.

Она переменила тему.

— Что, если я возьму пару недель отпуска? Хочу съездить в Таллахасси повидать маму.

— Нет проблем. Я возвращаюсь в Сан-Франциско — хочу заняться фотографиями, начну устанавливать связи.

Это было его любимое выражение — оно должно было описать процесс, которого Адрианна толком не понимала. Она видела, как Уилл это делает: разложит на полу двести или триста фотографий и несколько дней бродит между ними, перекладывает снова и снова, находит невероятные сочетания в надежде на какую-то искру, ворчит себе под нос, когда ничего не происходит, выпивает немного и сидит ночь напролет, сосредоточенно разглядывая снимки. Когда связи установлены и фотографии разложены в том порядке, который кажется ему правильным, в них вдруг возникает энергия, которой не было прежде. Но Адрианне всегда казалось, что силы, затрачиваемые Уиллом, не стоят результата. Это своего рода мазохизм, решила она: последняя отчаянная попытка — перед тем как фотографии уйдут от него в мир — найти смысл в том, что смысла не имеет.

— Ваш коктейль, сэр, — сказала Адрианна, поставив мартини перед Уиллом.

Поблагодарив, он взял стакан, и они чокнулись.

— Это не похоже на Корнелиуса — пропустить выпивку, — заметила Адрианна.

— Ты ищешь повод забежать к Братьям Гримм, — отозвался Уилл.

Адрианна не стала отпираться.

— Я смотрю на Герта — вполне возможно, он очень даже ничего в постели.