Итак, Галили взял курс на Пуэрто-Буэно — который в ту пору был раза в четыре меньше, чем теперь, ну а что касается недавно построенной гавани, то в нее вряд ли успело войти хотя бы одно судно. Кстати, возведена гавань была под руководством некоего Артуро Хиггинса, по происхождению англичанина, — он истратил на строительство все свои деньги и за год до появления Галили свел счеты с жизнью. Его опустевший дом возвышался на холме, и Галили, влекомый странным желанием увидеть место, где свершилось самоубийство, поднялся на холм и открыл дверь заброшенного жилища. Со дня смерти Хиггинса в доме никто не бывал, в спальне свили гнезда чайки, а в камине обосновались крысы. Но путешественнику царившее здесь запустение пришлось по душе. На следующий день он встретился с дочерью Хиггинса, не торгуясь, приобрел у нее дом и перенес туда свои пожитки. В ясные дни с вершины холма открывался восхитительный вид, и Галили стал считать этот одинокий дом своим вторым надежным пристанищем; первым, разумеется, была яхта, стоявшая на якоре в мирных водах гавани.

Проведя в Пуэрто-Буэно около двух недель, Галили запер дом и недвусмысленно дал понять, что всякий, кто рискнет переступить его порог, горько в этом раскается, после чего отбыл в неизвестном направлении.

Его не было больше года, но все же он вернулся, и с тех пор Галили навещал Пуэрто-Буэно постоянно; иногда от визита к визиту проходило несколько месяцев, иногда — несколько лет. Все, связанное с ним, было окружено тайной; в городе считали, что многие беглые преступники выбрали Пуэрто-Буэно именно потому, что до них дошли слухи о Галили. Если это так, спросите вы, почему истории об удивительном путешественнике, человеке, в жилах которого течет божественная кровь, не привлекли в город более возвышенные души? Законный вопрос. Почему в Пуэрто-Буэно не пожаловали святые? Почему честь, оказанная этому захолустью Галили, превратила город в прибежище воров и убийц?

Ответ прост: дух самого Галили был слаб и немощен. Как мог тот, кто не способен исцелить собственный духовный недуг, привлечь животворящие силы?

Теперь вам известно, как обстояли дела примерно за неделю до прибытия Рэйчел на Гавайи.

Так случилось, что Галили в это время был не в море, а в своем доме на вершине холма. Он привел «Самарканд» в Пуэрто-Буэно, так как яхта нуждалась в ремонте, и в течение нескольких недель делил время между гаванью и своим одиноким жилищем. От рассвета до заката он трудился над починкой судна, а после наступления темноты садился у окна в доме Хиггинса и смотрел на расстилавшийся внизу Тихий океан. Никому из местных жителей он не позволял ступить на палубу «Самарканда» и помочь ему в работе. Он считал, что лишь его собственные руки способны должным образом все залатать и исправить все поломки. Иногда какой-нибудь не в меру любопытный смельчак решался прогуляться по набережной, исподтишка наблюдая за Галили, но одного яростного взгляда, брошенного владельцем яхты, было достаточно, чтобы с зеваки слетела вся напускная отвага. Лишь однажды Галили удостоил жителей города своим обществом — это случилось в ветреную ночь за несколько дней до его отплытия. Галили неожиданно явился в маленький бар на холме, где неизменно собиралась половина местных обывателей, и выпил такое количество бренди, какое неминуемо свалило бы с ног самого крепкого из городских пьяниц. А он лишь слегка оживился, и у него, если можно так выразиться, слегка развязался язык — по крайней мере, в сравнении с его прежним непроницаемым молчанием. Все те, кому в ту ночь выпало удовольствие поговорить с Галили, унесли с собой лестное чувство, будто бы он распахнул перед ними свою душу, рассказав о самом сокровенном. Но когда на следующее утро они попытались повторить услышанное от него, выяснилось, что слова Галили ускользнули из их памяти. Галили предпочитал не говорить, но слушать; когда же ему самому хотелось поведать историю, он рассказывал о чужой жизни.

Дня через два он, по каким-то причинам, заметно ускорил работы по ремонту яхты. В течение трех суток он трудился без отдыха, по ночам расставляя на яхте фонари-«молнии». Казалось, он внезапно получил приказ об отплытии и вынужден выйти в море раньше, чем рассчитывал.

По свидетельствам очевидцев, на третий день он появился в самом крупном из двух городских магазинов, чтобы пополнить запасы провизии. Он говорил отрывисто и резко, выражение лица его было мрачным, и никто не отважился спросить его, куда он направляется. Продукты доставил на яхту Хернандес, сын владельца магазина. Галили щедро расплатился с юношей и передал через него свои извинения Хернандесу-старшему, попросив простить его за проявленную в магазине грубость и заверив, что он не хотел никого оскорбить.

Больше ни с кем из жителей Пуэрто-Буэно Галили не перемолвился ни словом. В сумерках он снялся с якоря, и «Самарканд», оставив крошечную гавань, вышел в открытое море и устремился к неведомой и загадочной цели.

Как я уже не раз имел случай заметить, Никодим был наделен воистину невероятной мужской мощью. Его привлекало все, связанное с эротикой (за исключением книг), полагаю, что и пары минут не проходило, чтобы он не подумал о сексе. При этом объектами его интереса служили отнюдь не только люди и создания, имеющие сверхчеловеческую природу. Ему нравилось любое открытое проявление либидо. Особым его расположением пользовались лошади. Он обожал наблюдать, как они совокупляются. Нередко он подходил к ним и, сам покрываясь от возбуждения испариной, на ухо шептал слова ободрения то жеребцу, то кобыле. Порой, когда дело не ладилось, он пускал в ход собственные руки, приходя на помощь неумелым любовникам. При необходимости он возбуждал член жеребца и направлял его куда следует, а кобылу поглаживал с такой нежностью, что она успокаивалась и становилась покладистой.

Один из таких случаев запечатлелся в моей памяти с особой ясностью, и произошел он примерно года за два до кончины Никодима. У него была лошадь по имени Думуцци, которой он чрезвычайно гордился. И, надо признать, на то были все основания. Уверен, этот изумительный жеребец каким-то сверхъестественным образом был связан с отцом кровными узами, ибо ни прежде, ни потом я не встречал столь дивного создания. Забудьте все восторги по адресу арабских скакунов или боевых казачьих коней. Думуцци относился к иному, более высокому разряду, чем эти животные, он обладал не только восхитительно пропорциональным, поражавшим изысканностью форм телом, но и выдающимся умом. Дойди до нас его родословная, она наверняка изменила бы наши представления о самом понятии «лошадь». Иногда мне казалось, что отец мой собственноручно изваял это чудо и вдохнул в него жизнь, чтобы настроить людей на более возвышенный лад, — каждый, кто имел счастье любоваться непревзойденной красотой жеребца, его силой, быстротой и грацией, не мог не задуматься о величии мироздания. (Хотя, может, все было иначе, и отец просто тешил свое самолюбие, намереваясь украсить потомством Думуцци свои конюшни в «L'Enfant», я не знаю.)

Так или иначе, ночью, о которой идет речь, разыгралась чудовищная буря. Погода стала портиться еще вечером, внезапно сгустилась темнота, и свинцовые тучи закрыли заходящее солнце. Раскаты грома, раздававшиеся вдали, были столь глубоки, что земля содрогалась.

Лошади запаниковали, перепутанным животным было не до спаривания. Особенно нервничал Думуцци; единственным его недостатком была повышенная нервность, он словно чувствовал, что, будучи исключительным созданием, имеет право на некоторые капризы. В ту ночь его беспокойство возросло до крайних пределов, и мой отец, придя в конюшню, чтобы подготовить своего любимца к совокуплению, обнаружил, что Думуцци бьет копытами в стойле, ржет и брыкается. Все попытки успокоить жеребца оказались тщетными. Помню, я предложил Никодиму отложить дело до утра, когда гроза стихнет, но дело было в столкновении двух характеров, и, разумеется, Никодим не мог пойти на попятную и пропустил мои слова мимо ушей. Он попытался образумить Думуцци, словно захмелевшего лучшего друга, потом заявил, что не время показывать свой норов и чем скорее Думуцци успокоится и приступит к выполнению своих обязанностей, тем лучше будет для всех. Но Думуцци остался глух к уговорам, напротив, он дал полную волю своим расходившимся нервам. Жеребец разнес в щепки кормушку, а после принялся за стену конюшни и пробил в ней внушительных размеров дыру, выломав дюжину кирпичей так легко, словно они были из папье-маше. За отца я не боялся, ибо в ту пору считал, его неуязвимым, но я всерьез стал беспокоиться о себе. По поручению Никодима я много путешествовал по свету в поисках выдающихся лошадей и знал, что разъяренный конь может не только изувечить, но и убить человека. Я своими глазами видел в Лиможе могилу коннозаводчика, которому за два дня до моего приезда вышибла мозги лошадь (кстати, именно та, что была целью моего приезда), а на Тянь-Шане я познакомился с бедолагой, которому откусила руку разгневанная кобыла. К тому же я был свидетелем лошадиных сражений и знал, что эти животные не знают ни усталости, ни снисхождения и дерутся до тех пор, пока земля под их копытами не закипает от крови. Итак, я стоял поодаль, трепеща за свою жизнь и сохранность своих членов, и все же был не в состоянии отвести взгляд от разыгрывавшегося передо мной жуткого зрелища. Раскаты грома грохотали теперь прямо над нашими головами, и Думуцци пришел в полное неистовство. По его блестящей гриве пробегали искры статического электричества, копытами он тоже выбивал искры, а его ржание порой заглушало гром.