Он спросил ее, не могут ли они занять другую позицию, в качестве объяснения пробормотав только одно слово: рана…

Он вышел из нее на несколько мучительных мгновений, чтобы она могла встать на колени, а потом снова заработал своей диковиной. Ритм его внезапно убыстрился, пальцы его ласкали ее клитор, голос его звенел у нее в ушах, — и все это слилось в едином блаженном экстазе. Узор засиял в ее мозгу, охваченный пламенем от начала до конца. Она закричала ему: Да! Да! — и новые просьбы срывались с ее языка, пробуждая его изобретательность. Узор стал ослепляющим; он выжег из нее все мысли о том, где она и кто она, и все воспоминания о прошлых соитиях слились в этой нескончаемой вечности.

Она даже не знала, кончил он или нет, до тех пор, пока не почувствовала, как он выходит из нее, и тогда она протянула руку, чтобы удержать его внутри еще ненадолго. Он повиновался. Она наслаждалась ощущением того, как его член становится мягким внутри нее и потом, наконец, выходит, преодолевая сопротивление ее нежных мускулов, которые с неохотой выпускают своего пленника. Потом он упал на кровать рядом с ней и, нашарив выключатель, включил свет. Он был достаточно мягким, чтобы не причинять боль глазам, но все равно слишком ярким, и она уже хотела было запротестовать, когда увидела, что он прикладывает руку к раненому боку. Во время их акта рана разошлась. Кровь текла из нее в двух направлениях: струйкой по телу по направлению к диковине, которая до сих пор уютно покоилась в кондоме, и вниз — на простыню.

— Все в порядке, — сказал он, когда она сделала движение, чтобы встать. — Это выглядит опаснее, чем есть на самом деле.

— Все равно нужно же как-то остановить кровь, — сказала она.

— Настоящая кровь Годольфинов, — сказал он, поморщившись и усмехнувшись одновременно. Взгляд его с ее лица перешел на портрет над кроватью.

— Она всегда текла рекой, — добавил он.

— У него такой вид, словно он не одобряет нас, — сказала она.

— Напротив, — ответил Оскар. — Я уверен, что он был бы без ума от тебя. Джошуа знал, что такое страсть.

Она снова посмотрела на рану. Кровь сочилась у него между пальцев.

— Может быть, ты все-таки позволишь сделать тебе перевязку? — сказала она. — А то мне станет дурно.

— Для тебя… все, что угодно.

— Есть, чем перевязать?

— У Дауда, наверное, есть бинт, но я не хочу, чтобы он узнал о нас. Во всяком случае, пока. Сохраним нашу маленькую тайну.

— Ты, я, и Джошуа, — сказала она.

— Даже Джошуа не знает, до чего мы докатились, — сказал Оскар без малейшей иронической нотки в голосе. — Для чего, ты думаешь, я выключил свет?

Она пошла в ванную, чтобы отыскать чистое полотенце для перевязки. Пока она занималась этим, он разговаривал с ней через дверь.

— Между прочим, я это серьезно сказал, — сообщил он ей.

— Насчет чего?

— Что я сделаю для тебя все, что угодно. Во всяком случае, все, что будет в моих силах. Я хочу, чтобы ты осталась со мной, Юдит. Я не Адонис и прекрасно об этом знаю. Но я многому научился у Джошуа… я имею в виду страсть. — Она вернулась в комнату навстречу все тем же словам. — Все, что угодно.

— Очень щедро с твоей стороны.

— Отдавать — это всегда удовольствие, — сказал он.

— Я думаю, ты знаешь, что мне доставит удовольствие.

Он покачал головой.

— Я плохо играю в угадайку. Только в крикет. Скажи мне.

Она присела на краешек кровати, осторожно отняла его руку от раны в боку и вытерла кровь у него между пальцами.

— Скажи же, — попросил он ее.

— Очень хорошо, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты взял меня с собой из этого Доминиона. Чтобы ты показал мне Изорддеррекс.

Через двадцать два дня после того, как из ледяных пустынь Джокалайлау они оказались в солнечных краях Третьего Доминиона, Пай и Миляга стояли на железнодорожной платформе за пределами крошечного городка Май-Ке в ожидании поезда, который раз в неделю проходил здесь по пути из города Яхмандхаса на северо-востоке в Л'Имби, который находился на юге. Путешествие туда занимало примерно полдня.

Им не терпелось поскорее уехать. Из всех городов и деревень, в которых они побывали за последние три недели, Май-Ке оказался самым негостеприимным. И на то были причины. Это маленькое местечко выдерживало постоянную осаду со стороны двух солнц этого Доминиона, а дожди, которые обеспечивали этому району хороший урожай, никак не напоминали о себе в течение шести последних лет. Луга и поля, на которых должны были ярко зеленеть молодые всходы, были покрыты пылью, а запасы, заготовленные на случай подобного бедствия, в конце концов критически истощились. Надвигалась угроза голода, и жители деревни не были расположены к тому, чтобы развлекать незнакомцев. Предыдущую ночь все население провело на мрачных, запыленных улицах, произнося вслух молитвы. Жителями руководили их духовные лидеры, у которых был вид людей, чья изобретательность подходит к концу. Гомон, такой немузыкальный, что, как заметил Миляга, он наверняка должен был отпугнуть даже самых благосклонных из божеств, не смолкал до рассвета, делая сон абсолютно невозможным. Как следствие этого, утренние разговоры Пая и Миляги отличались некоторой нервозностью.

Они были не единственными путешественниками, ожидавшими поезда. Фермер из Май-Ке пригнал на платформу стадо овец, некоторые из которых были настолько истощены, что было удивительно, как это они еще могут держаться на ногах, а стадо в свою очередь привело за собой огромные стаи местной напасти — насекомого под названием зарзи, обладавшего размахом крыльев стрекозы и тельцем, по толщине и пушистости не уступающим пчеле. В отсутствие чего-нибудь более соблазнительного, оно питалось за счет овец. Однако кровь Миляги подпадала как раз под вышеупомянутую категорию, и, пока он ждал поезда в полуденной жаре, ленивое жужжание зарзи не смолкало в его ушах. Их единственный информатор в Май-Ке, женщина по имени Хэирстоун Бэнти, предсказала им, что поезд прибудет вовремя, но он уже значительно запаздывал, что не придавало веса другой сотне советов, которыми она снабдила их прошлым вечером.

Разя зарзи направо и налево, Миляга покинул тень станционного здания, чтобы посмотреть на железнодорожный путь. Он шел без изгибов и поворотов до самого горизонта и был абсолютно пуст. На путях, в нескольких ярдах от того места, где он стоял, туда и сюда сновали крысы (представители зловредной разновидности, известные под названием могильщиков), собиравшие сухую траву для своих нор. Норы они устраивали между рельсами и гравием, по которому пролегал путь. Строительство вызвало у Миляги новый приступ раздражения.

— Мы застряли здесь навсегда, — сказал он Паю, который сидел на корточках, выцарапывая на платформе острым камнем какие-то знаки. — Хэирстоун просто решила отомстить парочке хупрео.

Он сотни раз слышал, как в их присутствии шептали это слово. Оно могло означать все, что угодно — от экзотически выглядящего незнакомца до омерзительного прокаженного, в зависимости от лица говорящего. Жители Май-Ке умели делать выражение своих лиц чрезвычайно красноречивым, так что, когда они использовали это слово в присутствии Миляги, едва ли оставалось сомнение по поводу того, к какому именно краю шкалы симпатий они склонялись.

— Приедет, — сказал Пай. — В конце концов мы ведь не одни ждем.

За последние несколько минут на платформе появились еще две группы путешественников: семья местных жителей (три поколения было в наличии), которая притащила с собой на станцию все свое имущество; и три женщины в широких платьях, с обритыми головами, покрытыми слоем белой грязи: служительницы Гоетик Кикаранки, ордена, который был столь же презираем в Май-Ке, как какой-нибудь раскормленный хупрео. Миляга немного утешился появлением попутчиков, но путь до сих пор был пуст, а могильщики, которые уж наверняка первыми должны были почувствовать дрожание рельсов, занимались строительством своих нор в прежней безмятежности. Ему очень быстро надоело за ними наблюдать, и он переключил свое внимание на каракули Пая.