— Это не обыкновенный нарушитель, Штраусс, как, я полагаю, вы уже поняли. Этот человек — профессиональный убийца высшего класса. Он появился здесь с определенной целью — убить меня. Благодаря вашему вмешательству и собакам это было предотвращено. Но он может попытаться снова…

— Тем более есть причины, чтобы поймать его, сэр.

— Ни одна полиция Европы не в состоянии найти его.

— …Но, если он действительно известный убийца… — настаивал Марти. Его отказ бросить эту кость, не высосав из нее весь мозг, начинал раздражать старика. Он повысил голос.

— Он известен мне. Может быть, еще некоторым, которые сталкивались с ним…

Уайтхед прошел от окна к своему столу, отпер его и вынул оттуда что-то завернутое в тряпку. Он положил сверток на полированную поверхность и развернул его. Это был пистолет.

— Теперь вы всегда будете носить его с собой, — сказал он Марти. — Возьмите. Он не кусается.

Марти взял со стола пистолет. Он был холодным и тяжелым.

— Не смущайтесь, Штраусс. Этот человек смертельно опасен.

Марти переложил пистолет из руки в руку; чувство было весьма неприятным.

— Есть проблемы? — поинтересовался Уайтхед.

Марти подобрал слова, прежде чем заговорить:

— Все это… я под наблюдением, сэр. Предполагалось, что я буду соблюдать букву закона. Теперь же вы даете мне в руки оружие и велите стрелять без предупреждения. Я подразумеваю… вы, конечно, знаете, что он известный убийца, но я даже не видел, чтобы он был вооружен.

Выражение лица Уайтхеда, до настоящего времени бесстрастное, изменилось со словами Марти. Когда он резко ответил, показались его желтые зубы.

— Вы моя собственность, Штраусс. Вы должны заботиться обо мне, или вы провалите отсюда завтра же ко всем чертям. Обо мне! — он ткнул пальцем себя в грудь. — Не о себе. Забудьте о себе.

Марти проглотил возможные возражения: ни одно из них не было вежливым.

— Вы хотите вернуться в Вондсворт? — спросил старик. Все признаки злости исчезли; желтые зубы спрятались. — Хотите?

— Нет. Конечно, нет.

— Вы можете вернуться, если хотите. Только скажите.

— Я сказал нет!.. Сэр.

— Тогда слушайте, — сказал старик, — человек, которого вы встретили этой ночью, хочет причинить мне зло. Он пришел, чтобы убить меня. Если он вернется — а он вернется — я хочу, чтобы вы вернули ему его привет. И тогда посмотрим, да, мой мальчик? — зубы показались снова, и лисья улыбка. — О, да… тогда мы посмотрим.

Кэрис проснулась уставшей. Поначалу она ничего не помнила из событий предыдущей ночи, но постепенно начала вспоминать то неприятное путешествие, в которое она отправилась: комната, казавшаяся живой, призрачные пальцы, подергивавшие — но так мягко — волосы на ее затылке.

Она не помнила, что произошло, когда пальцы проникли вглубь. Лежала ли она? Да, сейчас она уже могла вспомнить, она лежала. Именно тогда, когда ее голова упала на подушку и сон сломил ее, тогда действительно все это началось.

Не сны: по крайней мере, не то, что она видела раньше. Не было ни действий, ни символов, ни туманных воспоминаний, навевающих ужас. Это было совсем не то; и это все же был (и оставался) ужас. Она была перемещена в пустоту.

— Пустота.

Это было всего лишь мертвое слово, когда она произнесла его вслух: это не могло описать то место, где она побывала — его опустошенность была более совершенна, его ужас был более жестоким, надежда на избавление в его глубине — более хрупкая, чем в любом другом месте, которое она посещала. Это было легендарное Ничто, по сравнению с которым любая другая мгла была ослепляюще яркой, любое другое отчаяние, которое она испытывала, было просто легким флиртом с этой глубиной.

Его создатель тоже был там. «Видишь, — хвастался он, — насколько экстраординарна эта пустота, насколько чиста, насколько совершенна? Все чудеса мира не могут сравниться, даже не могут надеяться сравниться с таким грандиозным Ничем».

И когда она проснулась, хвастовство оставалось. Казалось, что это видение было настоящим, тогда как реальность, в которой она была сейчас, была фантазией. Словно цвет, форма, сама материя были лишь забавным развлечением, созданным, чтобы прикрыть эту пустоту, которую он показал ей. Теперь она ждала, едва осознавая, как течет время, иногда дотрагиваясь до простыни или ощущая ворсистость ковра обнаженными ступнями, с отчаянием ждала того момента, когда все это навалится на нее снова и пустота опять поглотит ее.

«Что ж, — подумала она, — я отправлюсь на солнечный остров». Если когда она и заслуживала того, чтобы поиграть там, то в первую очередь, сейчас, когда она слишком измучена. Но что-то омрачало ее мысль. Был ли остров тоже фантазией? Если она уйдет туда сейчас, не очнется ли она тогда, когда опять придет этот создатель с пустотой в руках? Ее сердце громко застучало в ее ушах. Кто мог помочь ей? Ее никто бы не понял. Есть только Перл с ее обвиняющими глазами и хитрым презрением; и Уайтхед, согласный кормить ее героином, если это делает ее податливой; и Марти, ее бегун, по-своему милый, но столь наивно прагматичный, что она никогда не отважится объяснить ему ту сложность измерения, в котором она живет. Он был человеком одного мира; он будет только смущенно глядеть на нее, будет пытаться понять и не сможет.

Нет; у нее нет ни провожатых, ни ориентиров. Лучшее, что она может сделать, — это вернуться исхоженным путем. Вернуться на остров.

Это была химическая ложь, и она со временем убивает; но и жизнь со временем убивает, не правда ли? И, если смерть была все, что есть, то почему бы не отправиться к ней быстро и счастливо, вместо того чтобы копошиться в этой грязной дыре мира, где пустота шепчет на каждом углу? Поэтому, когда Перл поднялась наверх с ее героином, она взяла его, вежливо поблагодарив, и отправилась на остров, танцуя.

Страх может заставить мир вертеться, если его колеса хорошо смазаны. Марти наблюдал эту систему в действии в Вондсворте — иерархия, построенная на страхе. Это было насилием, нестабильным и несправедливым, но это превосходно срабатывало.

Видеть Уайтхеда — спокойный и постоянный центр своей Вселенной, — так переполненного страхом, такого дрожащего, такого паникующего, было нежелательным шоком. Марти не испытывал никаких личных чувств к старику — по крайней мере он их не осознавал, — но он наблюдал способности Уайтхеда концентрироваться и извлекал из этого выгоду. Сейчас он начинал ощущать, что стабильность, которая начинала доставлять удовольствие, была под угрозой уничтожения. Было ясно, что старик скрывает от Марти некую информацию — возможно кардинальную для понимания им ситуации — о пришельце и его мотивах. Вместо предыдущих спокойных и исчерпывающих слов Уайтхеда теперь оставались только намеки и угрозы. Это было, конечно, его прерогативой. И Марти оставалось только строить догадки.

Одно здесь было бесспорно — что бы Уайтхед ни заявлял, человек у ограды не был обыкновенным наемным убийцей. Было несколько слишком непонятных вещей. Свет, который то вспыхивал, то угасал на его лице, подобно смене настроения; камеры, загадочным образом погасшие, когда человек исчез. Собаки тоже заметили что-то загадочное. Отчего тогда они демонстрировали такую смесь злобы и мрачного предчувствия? И оставались еще видения — эти огненные изображения. Никакое мошенничество, даже самое искусное, не могло дать им удовлетворительного объяснения. Если Уайтхед знал этого «убийцу», как он это заявлял, тогда он должен был знать и его способности — он просто боялся говорить о них.

Марти провел день, задавая абстрактнейшие вопросы всем домочадцам, но очень скоро ему стало ясно, что Уайтхед ничего не сказал ни Перл, ни Лилиан, ни Лютеру. Это было странно. Разве сейчас не самое время повысить бдительность всех? Единственным человеком, который, по его мнению, мог что-то знать о ночных событиях, был Билл Той, но, когда Марти поднял эту тему, он был уклончив.