Они дошли до двери.

— Желаю удачи, — сказала она, пожимая ему руку. — Возможно, мы скоро встретимся.

С этими словами Бетлинн выпроводила Уилла на крыльцо и, не дожидаясь ответа, закрыла дверь.

Большую часть обратного пути он шел пешком. Это заняло почти пять часов. Уилл подкрепился шоколадками «Херши» и пышками, запивая их молоком из пакета. Или он постепенно привыкал к тому, что видел теперь, или его мозг (возможно, ради его же блага) научился отбрасывать часть информации, которую получал. Какой бы ни была причина, Уилл не чувствовал потребности останавливаться, он делал мысленные снимки того, что привлекало его внимание, и шел дальше. Из разговора с Бетлинн он узнал гораздо больше, чем надеялся, а по дороге снова и снова прокручивал услышанное. Есть в Патрике некая божественная часть, которая никогда не заболеет и не умрет, или нет, Бетлинн искренна в своем убеждении, и если эта вероятность утешает Патрика (она говорила об этом, накладывая еду в кошачью миску), то от нее нет никакого вреда. То, что Бетлинн сказала об Уилле, другое дело. Похоже, она интуитивно вынесла о нем суждение, основываясь отчасти на том, что слышала от Патрика, отчасти на его статьях, которые прочла, отчасти на работах. Уилл — человек с темным сердцем, решила она, человек, который хочет и других запятнать этой темнотой. Пока все понятно. Права она или нет, в этом нет ничего такого, что не мог бы объяснить разумный индивид, не лишенный воображения. Но в ее теории было и кое-что еще, и Уилл подозревал, что этим она не собирается с ним делиться. Он невежда шаман — это, по крайней мере, она смогла ему сказать. Он инициировал перемены, вызывал видения. И почему?

Потому что кто-то в прошлом (кто-то, кого она даже не позволила ему назвать) посеял семя.

А этим кто-то мог быть только Джекоб Стип. Что бы ни сделал Джекоб, доброе или злое, он был первым человеком в жизни Уилла, который дал ему — пусть всего на несколько часов — ощущение, что он не похож на других. Что он не жалкая замена погибшего брата, не ком глины рядом с ангелом Натаниэлем, а избранное дитя. Сколько раз за три десятка лет, что прошли с той ночи на вершине холма, он посещал тот зимний лес, сколько раз оружие пело в его руке, когда он подбирался к своим жертвам? И видел, как течет их кровь? И слышал, как Джекоб у него за спиной шепчет ему на ухо:

— Предположим, они были последние, самые последние?

Его жизнь до этого дня была лишь развернутым примечанием к той встрече — попыткой получить какую-то идиотскую компенсацию за те маленькие убийства, что он совершил с подачи Стипа. Точнее, за чистую радость от идеи создать свой мир по такому принципу.

Если в нем и было скрытое желание стать чем-то больше, чем просто свидетелем вымирания (как сказала Бетлинн, инициатором изменений), то лишь потому, что Стип внедрил в него это желание. Сделал он это намеренно или нет — совсем другой вопрос. Может быть, это посвящение должно было превратить его в подобие того человека, которым он стал? Или Джекоб желал сделать из ребенка убийцу, и этот процесс просто был приостановлен, и получилось нечто размазанное, незаконченное, неясное даже для самого Уилла? Скорее всего, он никогда этого не узнает. И тут его история совпадала с историей большинства людей, которые в этот день бродили по Фолсому, Полку и Маркету. Люди, чьи матери и отцы (какими бы любящими, какими бы свободомыслящими они ни были) никогда не поймут их так, как понимали своих гетеросексуальных детей, потому что сыновья-геи оказались генетическим тупиком. Люди, которые будут вынуждены создавать семьи с друзьями, любовниками, примадоннами. Люди, которые плохо или хорошо, но сотворили себя сами, создали стили и мифологии и то и дело отказывались от них с непреходящим нетерпением душ, обреченных никогда не найти то, что их бы устроило. Если в этом и была печаль, то была и какая-то нечестивая радость.

Он почти жалел, что Стипа нет рядом и он не может показать ему все эти виды. Не может пригласить в «Гештальт» и угостить пивом.

Когда Уилл добрался домой, было почти шесть часов. На автоответчике он нашел три послания — одно от Дрю, одно от Адрианны, одно от Патрика, который сообщал, что у него только что состоялся «занимательный» разговор с Бетлинн.

«Я не мог понять, понравился ты ей или нет, но впечатление ты на нее точно произвел. И она несколько раз подчеркнула, что между мной и ею нет никакого разлада. Так что ты хорошо поработал, дружище. Я знаю, как трудно тебе было это сделать. Но спасибо. Для меня это важно».

Прослушав автоответчик, Уилл пошел смыть пот, насухо вытерся полотенцем, пошел в спальню и лег. Несмотря на усталость, он испытывал радость от физического комфорта, какого не знал много месяцев, а может, и лет, еще до событий в Бальтазаре. Мышцы слегка подрагивали, а в голове было едва ли не благоговейное спокойствие.

Он казался себе настолько спокойным, что тут же пришла извращенная мысль, нарушившая это состояние.

— Где ты, лис? — позвал он очень тихо.

В пустом доме слышались звуки усыхающего дерева, как в любом деревянном доме, но в этом потрескивании не было ничего, что указывало бы на присутствие лиса. Ни цоканья когтей по половицам, ни ударов хвоста о стену.

— Я знаю, ты где-то здесь.

Это было так. Он верил в это. Лис дважды проходил по границе между миром сна и миром бодрствования, и теперь Уилл готов был присоединиться к нему в этом месте и посмотреть, какой оттуда открывается вид. Но сначала животное должно заявить о себе.

— Перестань скромничать, — сказал Уилл. — Мы с тобой как нитка с иголкой.

Он сел.

— Я хочу быть с тобой. Звучит сексуально. Может, так оно и есть.

Он закрыл глаза и попытался вызвать перед глазами образ лиса, не поднимая век. Его отливающий матовым блеском мех, блестящие зубы, самоуверенность и бахвальство. Этот лис его, Уилла? Сначала его мучитель, потом его правдоруб, поедатель членов и мастер bons mots.[134]

— Где ты, черт тебя побери? — спрашивал Уилл.

Но лис не появлялся.

«Что ж, — подумал он, — вот идеальный маленький парадокс».

Он столько времени отвергал мудрость лиса и когда наконец пришел к пониманию того, какое место занимает этот зверь в его жизни, он взял и исчез.

Уилл встал с кровати, чтобы попытать счастья в другой комнате, как вдруг зазвонил телефон. Он услышал голос Дрю.

— Что с тобой случилось? — спросил тот. — Я звоню и звоню.

— Я ездил в Беркли — бил поклоны Бетлинн. Потом шел назад пешком, это было так здорово. А теперь говорю с тобой, и это еще замечательнее.

— У тебя приподнятое настроение, приятель. Принимал что-нибудь?

— Нет. Просто мне хорошо.

— Как насчет сегодняшней ночи — готов оттянуться?

— В каком смысле?

— В том, что я приду к тебе, мы запрем дверь и займемся любовью по-серьезному.

— С удовольствием.

— Ты ел?

— Шоколад и пончики.

— Вот почему у тебя выросли крылья. Сахарный кайф. Я принесу что-нибудь поесть. Устроим вечер любви.

— Это что-то декадентское.

— Так оно и будет. Гарантирую. Я буду через час.

— Это значит — через два.

— Как хорошо ты меня знаешь, — сказал Дрю.

— Нет-нет, мне еще столько нужно узнать, — выдохнул Уилл.

— Например?

— Например, какое ты делаешь лицо, когда я тебя трахаю так, что ты забываешь, как маму звали.

Адрианна перезвонила, когда он готовил себе ритуальный мартини. Уилл спросил, как у нее прошло собеседование. «Хреново», — ответила она. Не успела она войти в офис этой конторы, как поняла, что свихнется, проработав тут неделю.

— Когда мы торчим где-нибудь в болоте и нас кусают насекомые, я мечтаю о хорошей, чистой работе в хорошем офисе с видом на Бей-бридж. Но сегодня я поняла: мне это не подходит. Все очень просто. Кончится тем, что я размозжу кому-нибудь голову пишущей машинкой. Так что не знаю. В конечном счете я найду что-нибудь, что меня устроит, но с тобой это все равно не сравнится. Что там у тебя звякает?