Когда-то Марти ненавидел этого человека, и любил его тоже один день; называл его Папой, называл его ублюдком; занимался любовью с его дочерью и почитал за Властелина Вселенной. Он видел этого человека во всей силе Господина. Видел его и напуганным — пытающимся удрать, как крыса от пожара. Он видел аналитические способности старика в действии и счел их работоспособными. Такими же плодотворными, возможно, как и усилия большинства любящих людей.

Он протянул руку, чтобы закрыть глаза Уайтхеда, но в своем усердии евангелисты вырезали веки старика и пальцы Марти наткнулись на слизь его глазных яблок. Их увлажнили отнюдь не слезы — гниль. Он поморщился и отдернул руку с отвращением.

Чтобы закрыть лицо Папы, он подсунул пальцы под труп, чтобы перевернуть его на живот. Из тела вытекала жижа и внизу было скользко и липко. Стиснув зубы, он приподнял тело старика и перевернул его набок, предоставив силе тяжести довершить остальное. Теперь, по крайней мере, старику не придется наблюдать за тем, что должно произойти.

Марти встал. Его руки были в слизи. Он щедро обмыл их остатками виски, чтобы перебить запах. Мытье рук преследовало и еще одну цель — исчезло искушение выпить. Было бы слишком легко напиться и потерять четкое восприятие действительности. Здесь был враг. И с ним придется иметь дело, уничтожить его навсегда.

Он начал здесь же, не сходя с места, в холле, втыкая каблуки в куски мяса, копошащиеся вокруг тела Уайтхеда, уничтожая их украденные жизни, стараясь изо всех сил. Они не издавали никакого звука, что облегчало его задачу. Они были просто червями, говорил он себе, мерзкими колбасками бессмысленной жизни. И ему становилось еще легче, пока он шел по коридору, размазывая их в пятна желтого жира и коричневых мышц. Твари подчинялись безропотно. Он стал покрываться потом, пытаясь не упускать человеческие останки, его глаза метались повсюду, чтобы не припустить ни одной карабкающейся мерзости. Уголки его губ стали понемногу растягиваться в улыбке; наконец низкий безрадостный смех вырвался из него. Это было легко. Он снова был мальчишкой, давящим муравьев большим пальцем. Один! Второй! Третий! Только эти существа были намного медленнее, чем самый сонный муравей, и он мог расплющивать их прогуливающимися шагами. Вся мощь и ум Европейца перешли в эту грязь, и он — Мартин Штраусс — был избран играть в эту Божественную игру и покончить с ней. Он достиг в конце концов этой ужасной власти.

Ничто — вот сущность. Эти слова, которые он услышал — и говорил — на Калибан-стрит, наконец достигли абсолютного смысла. Сейчас Европеец подтверждал горький силлогизм своими собственными костями и плотью.

Когда Марти закончил работу в холле, он вернулся в гостиную и принялся трудиться там, его первоначальное отвращение от прикосновения к существам практически исчезло, он срывал их со стен и бросал на землю, где растаптывал их. Когда он закончил в гостиной, он отправился на лестничную площадку и лестницу. Наконец, когда все было завершено, он вернулся в номер и соорудил костер из занавесок, которые он притащил из гардеробной, и разжег его столом старика и игральными картами. Затем он, ходя по комнате, ногой зашвыривал большие куски плоти в огонь, где они лопались, морщились и наконец сгорали. Меньшие куски он соскребал с пола, и смех все еще вырывался из него, когда он кидал небольшие куски мяса в середину погребального костра. Комната быстро заполнилась жаром и дымом. Его сердце заколотилось в ушах, на руках его блестел пот. Это была большая работа, и он должен был быть дотошным, не правда ли? Он не должен оставить ни одной живой гадины, ни кусочка из страха, что тот останется жить, станет могущественным и, возможно, вырастет и найдет его.

Когда огонь затих, он поддержал его подушками, магнитофонными кассетами и книжками в гибких обложках, пока не осталось ничего, что можно было сжечь, кроме себя самого. Несколько раз, когда он всматривался в огонь, мысль о том, чтобы ступить в него казалась не такой уж непривлекательной. Но он удержался. Это только безумная усталость искушала его. Вместо этого он сел на корточки в углу, глядя на тени от костра, пляшущие на стене. Образы, возникавшие там, заставляли его плакать, хотя, возможно, и что-то другое.

Когда незадолго до рассвета Кэрис поднялась по лестнице, он не видел и не слышал ее. Огонь давно уже погас. Только кости, оставшиеся от расчленения, произведенного Бриром, почерневшие и потрескавшиеся в огне, были еще узнаваемы. Осколки берцовой кости, может быть, позвоночника, часть черепа Европейца.

Она осторожно вошла, словно боялась разбудить спящего ребенка. Может быть, он и спал. В его голове проносились легчайшие образы, которые могли быть только снами, — жизнь не бывает столь ужасной.

— Я проснулась, — сказал она. — Я знала, что ты здесь.

Он едва видел ее сквозь задымленный воздух, она была, как мел, рисующий на черной бумаге — так легко стираемый. Слезы полились снова, когда он подумал об этом.

— Нам надо идти, — сказал она, не желая требовать от него объяснений. Возможно, со временем она спросит его, когда это жалобное выражение исчезнет из его глаз, а может быть, вообще никогда не спросит. После нескольких минут ее уговоров и тесных объятий он вышел из своей медитации и укрылся под ее заботой.

Когда они вышли из отеля, ветер ударил им в лицо, такой же напористый, как всегда. Марти взглянул вверх, чтобы убедиться, что порывы ветра сдули звезды, но они оставались неколебимы. Все было на месте, кроме безумия, которое совсем недавно калечило их жизни, и хотя она поторапливала его, он медлил, задрав голову, вглядываясь в звезды. Никаких изменений не было. Лишь помаргивания точек света на ясном небе. Но он впервые увидел, как они красивы. В мире, полном потерь и жестокости, они были так далеки — крошечные источники сияния. И когда она вела его по неосвещенным улицам, он не мог удержаться, чтобы снова и снова не смотреть в небо.

Фрэнк был так поглощен разгадыванием секрета шкатулки Лемаршана, что даже не заметил, когда зазвонил колокол. Шкатулка была сконструирована настоящим мастером, знатоком своего дела, а главный секрет состоял в том что она якобы содержала в себе чудеса, подобраться к которым было невозможно, ни один ключ не подходил к шести ее черным лакированным сторонам, в то время как даже легкое нажатие на них намекало, что они вполне свободно разбираются. Вот только знай как.

Фрэнк уже сталкивался с такими головоломками в Гонконге. Типично китайское изобретение, создание метафизического чуда из куска твердой древесины; правда, в данном случае китайская изобретательность и технический гений соединились с упрямой французской логикой. Если в разгадке головоломки и существовала система, то Фрэнк оказался бессилен ее понять. После нескольких часов попыток методом проб и ошибок легкое перемещение подушечек пальцев, среднего и мизинца, вдруг принесло желанный результат — раздался еле слышный щелчок и — о, победа! — один из сегментов шкатулки выскочил. Фрэнк тут же сделал два открытия. Во-первых, внутренняя поверхность была отполирована до блеска. По лаку переливалось отражение его лица — искаженное, разбитое на фрагменты. Во-вторых, этот Лемаршан, прославившийся в свое время изготовлением заводных поющих птичек, сконструировал шкатулку таким образом, что при открывании ее включался некий музыкальный механизм — вот и сейчас протикало короткое и довольно банальное рондо.