Он отправился к дому, решительно выбирая маршрут, который проведет его прямо ко входу, в фальшивый свет фонарей. Лишь только он вышел на свет, как из дома вышел Европеец.

Спрятаться не было возможности. Марти замер на месте и стоял, пока из дома не вышел Брир; оба непохожих компаньона двинулись прочь от дома. Зачем бы они на приходили, их работа была закончена.

Сделав несколько шагов по дорожке, Европеец оглянулся. Его глаза моментально обнаружили Марти. Долгое время Европеец просто стоял и смотрел через широкое пространство, заросшее яркой травой. Затем он кивнул коротким твердым кивком, который был простым подтверждением. «Я вижу тебя, — казалось говорил он, — и смотри! Я не причиняю тебе вреда». Затем он повернулся и пошел прочь, пока он и его могилокопатель не скрылись за кипарисами, растущими вдоль дорожки.

Марти стойл в холле и прислушивался, стараясь уловить шаги или голоса. Но ни тех, ни других не было. Очевидно, женщины уехали, как и Оттави, Куртсингер и Король-Тролль. Возможно, старик тоже.

В доме горело мало огней. В их свете дом внутри казался двухмерным. В сети, видимо, было замыкание — его следы виднелись на оплавленных контактах, воздух был слегка голубоватого оттенка. Он отправился наверх. Второй этаж был погружен в темноту, но он шел легко, повинуясь инстинкту, задевая ногами куски фарфора — какая-то расколотая ваза. Под ногами таких кусков становилось все больше — разбитые, разодранные предметы. Он не смотрел вниз, пробираясь осторожными шагами к белой комнате.

Дверь была приоткрыта и свет, не электрический, а от свечи, горел внутри. Он перешагнул порог. Одинокий огонек едва мерцал, однако он был достаточен, чтобы было видно каждую разбитую бутылку. Он ступил на ковер из разбитого стекла и разлитого вина — в комнате стоял едкий запах. Стол был перевернут и несколько стульев были превращены в дрова.

Старый Уайтхед стоял в углу комнаты. На лице его были потеки крови, но нельзя было быть уверенным, что это была его кровь. Он выглядел, как человек, увидевший последствия землетрясения, — шок залил его лицо смертельной бледностью.

— Он рано пришел, — произнес он с отчаянием в каждом приглушенном слоге. — Вообрази. Я-то думал, что он верит в договор. Но он пришел рано, чтобы вырвать меня отсюда.

— Кто он?

Уайтхед вытер слезы со щек тыльной стороной руки, размазывая по лицу кровь.

— Этот ублюдок солгал мне, — прошептал он.

— Вы ранены?

— Нет, — ответил Уайтхед, казалось, удивленный вопросом. — Он не дотронется до меня. У него есть вещи похуже. Он хочет, чтобы я сам захотел уйти, понимаешь?

Марти не понимал.

— В холле труп, — очевидно Уайтхеда это ни капли не беспокоило. — Я оттащил ее от лестницы.

— Кого?

— Стефани.

— Он убил ее?

— Он? Нет. Его руки чисты. Ты можешь пить из них молоко.

— Я позвоню в полицию.

— Нет!

Уайтхед, шатаясь, сделал несколько шагов по стеклу, чтобы схватить Марти за руку.

— Нет! Никакой полиции.

— Но человек мертв.

— Забудь о ней. Ты же можешь спрятать ее потом, а? — Его интонации стали почти интригующими, а дыхание, когда он приблизился, ядовитым. — Ты ведь сделаешь это, правда?

— После всего того, что вы устроили?

— Небольшая шутка, — сказал Уайтхед. Он попробовал улыбнуться, сжимая руку Марти так сильно, что кровь останавливалась в жилах. — Ну брось, шутка и все. — Все это было очень похоже на то, как будто тебя держит алкоголик за пуговицу на углу улицы. Марти высвободил руку.

— Я уже сделал все, что собирался сделать для вас.

— Хочешь вернуться домой, ты об этом? — голос Уайтхеда моментально помрачнел. — Хочешь вернуться обратно за решетку, где ты можешь спрятать свою голову?

— Это не новая ваша шутка.

— Я повторяюсь? О, мой Бог, — он махнул Марти рукой. — Ну тогда иди. Вали отсюда, ты не моего класса, — он попятился назад и прислонился к стене. — На хера я буду чего-то делать, если уж ты так решил.

— Вы мучили меня, — выпалил в ответ Марти. — Все это время.

— Я сказал тебе… это шутка.

— Не только сегодня. Все время. Обманывая меня… подкупая меня. Вы говорили, что вам нужен кто-то, кому можно доверять, а после обращались со мной, как с дерьмом. Неудивительно, что все в конце концов покинули вас.

Уайтхед в упор посмотрел на него.

— Хорошо, — жестко ответил он, — чего ты хочешь?

— Правды.

— Ты уверен?

— Да, черт возьми, да!

Старик прикусил губу, борясь с собой. Когда он заговорил, голос его был приглушен. — Ладно, парень. Ладно.

Прежний блеск вернулся в его глаза, и сразу же подавленность сменилась новым энтузиазмом.

— Если ты так уж хочешь, я расскажу тебе, — он ткнул пальцем в сторону Марти. — Закрой дверь.

Марти отпихнул разбитую бутылку и захлопнул дверь. Было странно закрывать дверь от мертвеца, просто чтобы послушать рассказ. Но он слишком долго ждал этой истории и ее нельзя было откладывать.

— Когда ты родился, Марти?

— В 1948. В декабре.

— Война уже закончилась.

— Да.

— Ты даже не знаешь, что ты пропустил.

Обычное начало для исповеди.

— Это было такое время!

— Вы здорово воевали?

Уайтхед нагнулся за одним из менее поврежденных кресел, поднял его и сел. Несколько секунд он молчал.

— Я был вором, Марти, — наконец произнес он. — Ну, подпольный коммерсант — это более впечатляюще звучит хотя на деле это одно и то же. Я одинаково свободно говорил на трех или четырех языках и я всегда быстро соображал. Все это облегчало мне жизнь.

— Вам везло.

— Везение не имеет никакого отношения к этому. Не везет людям, которые не могут управлять. А я управлял, хотя в то время я не знал об этом. Я сам создал свое собственное везение, если хочешь. — Он помолчал. — Ты должен понять, война — это не то, что ты видишь в кино; по крайней мере моя война не была такой. Границы менялись, люди предавались забвению: мир был открыт для захвата.

Он качнул головой.

— Ты не можешь представить себе этого. Ты всегда жил в период относительной стабильности. Но война меняет правила, по которым ты живешь. Внезапно становится хорошо ненавидеть, хорошо аплодировать разрушению. Люди могут проявить свое истинное я…

Марти было любопытно, куда заведет их это вступление, но Уайтхед уже вошел в ритм своего повествования. Сейчас было не время прерывать его.

— …и когда вокруг так много неопределенности, человек, способный сформировать свою собственную судьбу, может быть Королем Мира. Прости за преувеличение, но я чувствовал себя именно так. Королем Мира. Я был умен, ты понимаешь? Не образован — это пришло позже, а умен. Образование улицы, как это сейчас называют. И я намеревался извлечь все из этой чудесной войны, посланной мне Богом. Я провел два или три месяца в Париже, как раз перед оккупацией, потом улизнул, когда пришло время. Потом я отправился на юг. Наслаждался Италией, Средиземным морем. Мне все доставалось даром. Чем тяжелее становилась война, тем лучше становилось мне. Отчаяние остальных людей сделало меня богачом.

Конечно, я транжирил деньги. Мои заработки никогда не оставались у меня дольше, чем несколько месяцев. Когда я думаю о картинах, которые прошли через мои руки, предметах искусства, — легкая добыча… Я не просто писал в горшок, расписанный Рафаэлем. Я продавал все это грузовиками.

Когда подошла к концу война в Европе, я подался на север, в Польшу. Немцам приходилось туго — они понимали, что игра заканчивается, — и я думал, что смогу заключить несколько недурных сделок. В конце концов — это была действительно ошибка — я очутился в Варшаве. От нее практически ничего не осталось, когда я появился там. То, что не сожгли нацисты, сожгли русские. Это было одно пепелище от края до края. — Он вздохнул и нахмурился, пытаясь подобрать слова. — Ты не можешь себе этого представить. Это был великий город. Но тогда… Ну как мне тебе объяснить? Тебе придется видеть моими глазами, иначе все это бессмысленно.