— А это не так?

— Ты встречал хоть кого-нибудь из нашего народа, у кого были бы деньги? Вряд ли. У нас нет ни власти, ни денег, ни тех, кто мог бы нами руководить. Иначе почему мы все о тебе говорим?

Шалопуто смотрел на Гамбата, пытаясь найти в его лице намек на насмешку, но не увидел ничего подобного. Голова спящей Кэнди перекатилась из стороны в сторону.

— С мисс Квокенбуш все в порядке? Может, ей нужен врач?

— Нет, не думаю. С ней все будет хорошо. Просто она устала. Что ты хочешь, чтобы я написал?

— Ну не знаю. Все, что тебе придет в голову. Ее зовут Ямбини. Ям-би-ни. — Пока Шалопуто писал, его новый друг продолжал болтать. — Только между нами: вы можете оставаться здесь, сколько захотите. В ближайшие пять-шесть часов мы отсюда никуда не денемся. Надо избавиться от мусора, который остался после пассажиров. О, да ты гешер. Только гляньте! Ей ты тоже что-нибудь нарисуешь?

— Получилось не слишком, но…

— Ты так быстро это нарисовал! Поразительно. — Возникла пауза. Потом он спросил:

— А что это?

— Мой сон, — ответил Шалопуто. — Огромный ребенок в очень маленькой лодке.

— И что это значит?

— Понятия не имею. Просто увидел во сне.

— Она будет шлепать плавниками так, что улетит. Спасибо. Обалдеть, гешер, просто обалдеть. — С улыбкой не меньше, чем у самого Малыша, он рассмотрел автограф и рисунок, после чего отправился по своим делам.

Хотя их разговор был кратким, у Шалопуто возник повод задуматься. Для него стало огромным потрясением узнать, что некоторые представители его порабощенного народа не только знали его, но и гордились тем, что он — один из них. В течение всей письменной истории тылкрысы находились в самом низу социальной лестницы. По традиции они были прислугой, тупой нацией, у которой не было ни культуры, ни этикета, ни бунтарей.

Возможно ли, что это случилось с ним, с тем, кто однажды понял, отчего отец не печалился, когда его продавал? Он был бесполезнее, чем кто бы то ни было, и даже его собственный отец избавился от него без всякого сожаления. Возможно, он осудил себя слишком резко и слишком скоро?

Застонавшая во сне Кэнди вывела Шалопуто из ступора. Как он мог думать о себе, когда Кэнди до сих пор оставалась в своих снах? Впервые за все время, проведенное рядом с ней, он почувствовал необходимость в поддержке кого-то другого. Двупалого Тома, Женевы Персиковое Дерево или Финнегана Фея. Кого-то, с кем можно обсудить свои проблемы. Кроме братьев Джонов. У этих было слишком много мнений.

Но желание иметь компанию не означало ее наличия. Он был один, рядом с молчащим человеком, который был для него важнее, чем любой другой во всем мире. И внезапно он за нее испугался.

Билл велел Рики оставаться снаружи и следить. Он ввел Кэнди в церковь, внутреннее убранство которой было столь же неприметным, как и внешнее. Вместо скамей здесь стояли ряды дешевых деревянных стульев; алтарный стол покрывала обычная белая скатерть. Креста не было.

— Как видишь, — продолжил Билл Квокенбуш, ведя сновидческое тело своей дочери к алтарю, — у нас тут нет ничего интересного. Важно само послание.

— И что же это за послание, папа?

— Не называй меня так. Между нами нет ничего общего.

— Как любовь, например? Вряд ли ты ее к нам чувствовал. Может, когда-то ты и любил маму, до того, как у тебя появились мы, чтобы бить…

— Хватит, — произнес он с прежней яростью в голосе.

Они были в нескольких метрах от алтаря, и в темном углу церкви Кэнди разглядела шесть или семь человек. Отец тоже их видел. Поэтому, решила она, и хотел прекратить разговор.

— Я не собираюсь рассуждать о старых ошибках и старых грехах.

— О чьих ошибках, папа? Чьих грехах?

Она продолжала давить на отца, надеясь вывести его из равновесия и заставить проявить свой гнев. Возможно, если прихожане увидят настоящего Билла Квокенбуша, они дважды подумают, прежде чем в следующий раз улыбаться своему преподобному. Тому Биллу, которого знала она. Жестокому и порочному.

Билл подошел к людям, собравшимся в углу, и тихо сказал:

— Ты изменилась. Я чувствую вонь твоего разложения, и это отвращает меня до глубины души. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить добрых людей от твоих извращений и мерзостей, от той грязи, которую ты принесла из Иного Места…

— Из Абарата, папа. Ты можешь это сказать.

— Я не стану поганить свой язык!

Больше он не шептал. Его злость эхом отразилась от простых белых стен.

— Только послушай себя, папа! — сказала Кэнди.

— Не называй меня… — Он замолчал, когда его тирада отразилась от дальней стены. Он остановил себя и вновь понизил голос. — Умная ведьма. Ты знаешь, как меня разозлить. Но я на это не поддамся. — Он глубоко вздохнул. — Если ты продолжишь сопротивляться, пострадает твоя мать. Ты поняла? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. Ты должна понять, кто я на самом деле.

— Враг, — сказала Кэнди.

Отец улыбнулся.

— Наконец мы в чем-то сошлись, — ответил он. Отвернувшись, он обратился к своим последователям. — Вы разогрели и подготовили машину?

— Я сделал все, как вы велели, сэр, — ответил кто-то из них.

— Хорошо. Очень хорошо.

Примерно в то же самое время, когда Гамбат (счастливый обладатель двух автографов самого знаменитого тылкрыса среди ныне живущих) оставил Шалопуто и Кэнди на верхней палубе «Мокреца», эскорт из пяти судов готовился отбыть из гавани Вроконкеффа на Горгоссиуме. Самый большой корабль из пяти, «Крейзу», поднял над волнами дымчатый флаг с изображением стилизованной иглы и нити, что означало присутствие на нем будущей императрицы Часов, самой леди Полуночи, Бабули Ветоши. Четыре корабля, сопровождавших «Крейзу», от ватерлинии до «гнезда» на верхушке мачты, были вооружены пушками и заплаточниками, готовыми защищать леди Полночь.

Разумеется, ее отплытие отложили. Вместе с Маратиен она вернулась в башню и обнаружила, что Порча Нерроу, швея, которая осталась вымыть мозаичную карту Абарата на полу ее комнаты, была выброшена из окна и лежит мертвой внизу. Бабуле Ветоши нравилась швея Нерроу: женщина была преданной и усердной. Ее отнюдь не радовало, что обстоятельства требуют допрашивать мертвую женщину — у покойных это вызывало глубокие мучения. Впрочем, Бабуля Ветошь была уверена, что имей Порча Нерроу возможность выразить свое мнение, то, несмотря на страдания, она захотела бы назвать имя своего убийцы.

Многие годы планирования готовились принести свои плоды — события, которые навсегда преобразят острова и всех, кто на них живет. Она, которая станет повелительницей преображенного мира, не могла позволить силе столь могущественной, как убийца Порчи Нерроу, уйти так просто. Она должна знать, кто здесь побывал, и как можно скорее. Склонившись, она перевернула тело Порчи. Вдоль ее лица шла трещина, но крови было мало. Приказав остальным женщинам отойти на несколько шагов, Ветошь накрыла Куполом Усердия себя, а также тело и паривший над ним дух Нерроу, прикрепленный разлагающимся шнуром эктоплазмы.

— Успокойся, женщина, — проговорила Ветошь. — Мне потребуется не дольше минуты твоего времени.

— Я не хочу…

— У тебя нет выбора.

— … возвращаться…

— У тебя нет выбора.

— … в плоть.

— У тебя нет выбора. Слышишь меня, ведьма?

Дух Порчи, паникующее пятно тени, бился о Купол Усердия, словно пойманная в банку муха.

Императрицу быстро утомили испуганные движения Нерроу.

— Хватит, — сказала она.

Протянув руку, она поймала дух швеи. Тень затрепыхалась, стремясь освободиться. Несколько сестер в молчаливом ужасе наблюдали за этой сценой.

— Нейсентаб, — произнесла матриарх и этими тремя слогами развеяла Купол. — Если кому-то из вас тяжело наблюдать за искусством некромантии, советую отвернуться.

Некоторые так и сделали; одна-две сестры даже отошли от тела Порчи Нерроу, чтобы не слышать происходящего. Тем временем Бабуля Ветошь опустилась на колени рядом с телом Порчи и велела одной из оставшихся сестер: