Подозрение Кэла, что он оставил свое тело где-то по дороге, подтвердилось, потому что он скользнул в дыру — настолько узкую, что туда не прошла бы даже его голова, не говоря о плечах, — и упал в верхние слои воздуха пещеры.

Он парил там, наблюдая за разворачивавшимся внизу действом.

На первый взгляд исполнители казались шарами светящегося газа. Их было штук сорок — одни большие, другие совсем маленькие, а цвета варьировались от прохладных белых до насыщенных желтых и красных. Но когда Кэл слетел вниз из-под потолка пещеры, подгоняемый не притяжением, а лишь собственной жаждой познания, он понял, что шары вовсе не пустые. Внутри гладких сфер возникали образы, похожие на призраков. Они были совершенно эфемерны, держались не больше секунды, после чего их затягивало блеклыми облаками и на их месте возникали новые очертания. Однако образы существовали достаточно долго, чтобы уловить в них смысл.

В нескольких сферах Кэл видел контуры, сильно напоминавшие человеческие зародыши с большими головами и ниточками-конечностями, которыми они обхватывали свои тела. Не успел он разглядеть их, как они уже исчезли, и в одном шаре возникла вспышка синего света, превратившая шар в громадный глаз. Внутри второй сферы свет бесконечно делился, словно влюбленная в самое себя клетка, а в третьей клубились тучи, за которыми Кэл сумел рассмотреть лес и холм.

Он был уверен, что сферы знают о его присутствии, хотя ни одна из них не изменила своего движения, чтобы как-то приветствовать его. Кэла это нисколько не задело. Их танец был слишком замысловатым, и если бы кто-то сбился с такта, произошла бы изрядная путаница. В движении сфер сквозила какая-то особенная неумолимость, они то и дело оказывались на волосок друг от друга и не успевали разойтись в стороны раньше, чем происходило столкновение. Они двигались группами или описывали сложные узоры вокруг других групп, в то же время перемещаясь по большому кругу с центром в середине пещеры.

Однако кроме величественно-спокойного танца здесь было еще кое-что чарующее. Дважды в одной из самых больших сфер Кэл замечал некий образ, несущий в себе невероятный эротический вызов. Обнаженная женщина, чьи длинные конечности нарушали все законы анатомии, проплывала на подушке облаков, и ее поза воплощала сексуальное томление. Пока Кэл рассматривал ее, она исчезла, но этот зовущий образ запечатлелся в сознании: ее рот, ее вульва, ее ягодицы. Такое бесстыдство не содержало в себе ничего порочного: пороком был бы стыд, ему не было места в чарующем хороводе. Все эти образы слишком сильно влюблены в жизнь, чтобы думать о глупых пустяках.

Смерть они тоже любили, и совершенно недвусмысленно. Одна сфера содержала внутри себя гниющий труп, облепленный мухами, и демонстрировала его с тем же восторгом, с каким остальные показывали свои красоты.

Но смерть, в отличие от той женщины, не интересовала Кэла.

«Не могу делать ничего сегодня, — говорил де Боно, — только любить». И сейчас Кэл понимал, что так оно и есть.

Однако любовь, какой знал ее Кэл на поверхности земли, не имела ничего общего со здешней любовью. Женщина в сфере не нуждалась в сладких речах, она предлагала себя свободно. Вопрос лишь в том, как выказать свое желание? Ведь и эрекция осталась где-то там, на поверхности Венериных холмов.

Но ему не нужно было ничего придумывать, она все знала о его желании. Когда Кэл увидел женщину в третий раз, взгляды их встретились, и она затянула его внутрь хоровода. Он понял, что совершил медленное-медленное сальто и оказался рядом со своей любовницей.

Заняв свое место, он понял, какую роль играет здесь.

Голос над холмом не зря звал его Муни,[105] имя было выбрано не просто так. Он спустился внутрь холма как свет, лунный свет, и обрел свою орбиту в танце планет и спутников.

Хотя, возможно, он просто выдумывал. Может быть, создатели этой системы имели такое же отношение к любви и снежным буранам, как к астрономии. Перед лицом чуда все предположения тщетны. Сегодня ночью главное — жить.

Сгустки света образовали новый хоровод, и Кэла — он получал чистейшее удовольствие от этого нового движения, он кувыркался и переворачивался, не сознавая, где верх и где низ, а лишь наслаждаясь движением — тут же оторвало от его женщины. Когда Кэл понесся по широкой дуге собственной орбиты, ему на глаза попалась ее планета. Женщина еще раз показалась, чтобы опять исчезнуть в облаке. Неужели в ее глазах он исполняет тот же обряд: превращается из человеческого существа в абстракцию, а потом возвращается, завернутый в молочно-белые облака? Он так мало знал о себе, этот Муни, на своей одинокой орбите.

Все, что он может понять о себе, он должен выяснить у тех сфер, на поверхности которых ложился его отраженный свет. Должно быть, это удел всех лун.

И этого довольно.

Он в тот же миг понял, как любят луны. Их любовь придает ночи на планете загадочность, управляет движением океанов, благословляет охотника и землепашца. Сотнями способов, нужно лишь выпустить на свободу свет и пространство.

Пока он думал об этом, женщина раскрылась ему навстречу, развела в стороны ноги, позволяя его свету ласкать себя.

Войдя в нее, Кэл ощутил тот же самый жар, то же самое обладание, то же самое тщеславие, которые всегда были присущи животной части его личности. Но вместо напряжения здесь была легкость, вместо ощущения неизбежной потери — прилив энергии, вместо торопливости — уверенность, будто все это может длиться вечно. Точнее, будто сотни человеческих жизней — всего лишь оборот вращения луны и его движение в этой величественной карусели делает само время бессмысленным.

От этой мысли его пронзило жуткое болезненное чувство. А вдруг все, что он оставил на поверхности холма, ветшает и умирает, пока эти созвездия неспешно движутся по своим делам?

Он посмотрел в центр системы, на ось, вокруг которой они перемещались — блуждающие и размеренные, далекие и близкие. И там, в месте, откуда он получал свой свет, Кэл увидел себя, спящего на склоне холма.

«Значит, я сплю», — подумал он и внезапно поднялся, словно пузырь воздуха в бутылке.

Не луна, а просто Муни. Потолок пещеры (Кэл смутно понял, что он напоминает свод черепа) потемнел над головой, и на миг показалось, что ему суждено умереть под этим потолком. Но в последнее мгновение вокруг снова разлился свет, и он проснулся, глядя в светлеющие небеса.

Над Венериными холмами разгоралась заря.

Кое-что из того, что ему снилось, оказалось правдой. Он действительно скинул с себя две кожи, словно змея. Одна из них — его одежда, разбросанная по траве. Вторая — его угрюмость, накопившаяся за время путешествия; ее смыло с него за ночь то ли росой, то ли выпавшим дождем. Но он уже успел высохнуть: тепло земли, на которой он лежал (это тоже не было сном), высушило его и оставило на коже сладкий запах. Кэл чувствовал себя сытым и сильным.

Он сел. Де Боно уже стоял на ногах, почесывая мошонку и глядя в небеса — благословенное сочетание. На его спине и ягодицах отпечатались травинки.

— Они тебя удовлетворили? — спросил он, покосившись на Кэла.

— Удовлетворили?

— Ну, Присутствия. Они подарили тебе сладкие сны?

— Да, подарили.

Де Боно бесстыдно ухмыльнулся.

— Не хочешь рассказать? — спросил он.

— Я не знаю, как…

— Да ладно, нечего стесняться.

— Нет, не в том дело. Просто… мне снилось… что я был луной.

— Чем ты был?

— Мне снилось…

— Я привожу тебя в место, более всего похожее на бордель, а тебе снится, что ты стал луной? Ну и странный ты тип, Кэлхоун!

Де Боно поднял свою куртку и надел ее, качая головой при мысли о беспросветной тупости Кэла.

— А что снилось тебе? — спросил Кэл.

— Расскажу как-нибудь потом, — ответил де Боно. — Когда немного подрастешь.

Они молча оделись, а затем пошли вниз по пологому склону холма.