— Что же Вы собираетесь делать? — нехотя признал я правоту Гения, вспомнив, сколько времени и сил понадобилось нам всем тогда, чтобы воссоздать всего одну человеческую жизнь.

— А вот на этот вопрос ответ мне дал наш дорогой Анатолий! — добродушно хмыкнул Гений. — Причем, уже давно. Несмотря на всю кажущуюся хаотичность и непоследовательность его мыслей и поступков, самым главным в нем является то, что он никогда не сдается. Не потому, что считает это правильным, не потому, что видит в этом какую-то пользу — он даже не задумывается, что можно поступить иначе.

— Будучи полностью согласным с первой частью Вашего определения, — сдержанно заметил я, — я все же не совсем понимаю, при чем здесь все остальное.

— Передавая ему вашу восхитительную летопись, — задумчиво, словно перебирая в памяти давние события, проговорил Гений, — и, разумеется, предварительно ознакомившись с ней — я считаю тот день началом своего пробуждения от долгого летаргического сна — я как-то спросил у него, как он намерен поступить, если эта таблетка памяти не окажет на нашу дорогую Татьяну желаемого воздействия. Никогда не забуду, с каким удивлением он глянул на меня в ответ — добавив, что тогда он просто заново завоюет ее. Позволю себе предположить без излишней скромности, что и мне такое по плечу — особенно сейчас, когда … хотел сказать, я нашел ее, но на самом деле она нашла меня, и отнюдь не без посторонней помощи. Ее появление на той встрече стало для меня полной неожиданностью — первое время я следил за каждым ее жизненным циклом, но потом обитателей в моем мире стало так много, что я потерял ее след и даже надежду когда-либо снова увидеть ее. Но она там оказалась — что окончательно убедило меня в том, что мы все же обрели самого нужного, самого надежного и самого верного союзника.

— Вы обещали мне показать его, — напомнил я ему.

— А я это уже сделал! — довольно хохотнул он. — Это — мой мир. Возможно, Вы обратили внимание на его отличия от других, но он абсолютно уникален и неповторим во всем. Он является результатом мечты, средоточием жизнелюбия, примером непокорности — и потому объектом ненависти наших оппонентов. Вы уже видели трагедию других миров, но самый первый удар был нанесен по моему.

Перед моих мысленным взором вдруг вздыбилась стена темной, как ночь, воды, несущейся на меня со свирепой яростью. Я невольно отшатнулся, но она уже ударила мне в лицо — и я потерял способность дышать, видеть, слышать, даже ощущать себя в пространстве. Потом, также внезапно, она оказалась позади меня — качающейся перед глазами картиной — и я понял, что она не достигла своей цели.

— Он устоял, — подтвердил Гений мою догадку, — и возродился, и даже укрыл от преследований тех, кому удалось спастись из других миров. Но не меня. Когда я проиграл, он не стал изливать на меня сочувствие и жалость — он меня выгнал, пока я не найду способ объединить ту нашу гантельку в исходный круг сосуществования противоположностей. И сейчас, когда ключ от этой загадки у меня в руках, он даже создал все необходимые обстоятельства, чтобы дать мне шанс решить ее, наконец.

— Какие обстоятельства? — снова потерял я нить разговора.

— Не будем торопиться! — дразняще не дал он мне поднять ее. — Следующий участок нашего пути к истине потребует от Вас еще больше сил, поэтому я оставляю Вас не отдыхать, а набираться их.

По правде говоря, я слабо себе представлял, что еще он может мне показать, что оказалось бы более впечатляющим, чем история Марины. Я перебирал в памяти одну увиденную сцену за другой, по привычке анализируя их, сопоставляя и выделяя главное в них — и все мои представления о Марине постепенно лишались всех столь раздражающих меня прежде противоречий и выстраивались в куда более стройную и логичную схему.

Ее одержимость человеческим родом становилась не просто объяснимой — глубоко понятной в свете того факта, что она стояла у самых его истоков. Стоило признать, что я уже и сам далеко не понаслышке, а из собственного опыта знал, насколько иррациональным является отношение даже ангелов к своему потомству — когда Татьяна и ее хранитель пытались изолировать своего отпрыска от моей дочери, разглагольствуя о ее дурном влиянии на него, они вызывали у меня буквально животную неприязнь, несмотря на то, что их намерения полностью совпадали с моими. У Марины же, по всей видимости, такое покровительственное отношение распространилось на всех людей и составило настолько глубинную основу ее личности, что его не смогли вытравить даже бесчисленные и регулярные чистки памяти.

Не менее понятным и даже в некотором роде оправданным становилось ее неприятие обоих ангельских течений. Правящее уже давно превратило землю в свои охотничьи угодья, и хотя наше выполняло на ней, скорее, спасательные миссии, в обоих случаях и в равной степени людей оттуда забирали, обрывая все их связи с тем местом, которое стало для Марины вечным и единственным домом, и даже зачастую лишая их памяти о нем. Я с содроганием вспомнил свой ежедневный кошмар из Дариного детства, когда мне чудилось, как ее опекун, имеющий намного больше возможностей воздействовать на нее, заманивает ее в ловушку светлоликого словоблудия, и она делает выбор в их пользу и — после их обработки ее сознания — перестает даже узнавать меня.

А неуправляемая строптивость Марины и вовсе приобрела черты несомненного достоинства — проведя совершенно невообразимое количество жизней под ежедневным гнетом светлоликих надсмотрщиков, она, в конечном счете, не сдалась и не смирилась, а сохранила самостоятельное и независимое мышление, неподвластное ни кнуту, ни прянику. Моя дочь, к примеру, тоже всегда стояла на своем — и хотя она никогда не шла на конфронтацию с собеседником, а, скорее, привлекала его на свою сторону неотразимой обходительностью, Марина, в отличие от нее, слишком долго была вынуждена противиться немыслимому давлению, чтобы не научиться мгновенно реагировать даже на намек на него равным по силе противодействием.

С еще большим облегчением воспринял я и прояснение некоторых личных аспектов, которые — следует признать справедливости ради — присутствовали в моем состязании с карающим мечом чуть ли не с первого дня нашего, с позволения сказать, сотрудничества. Марина никогда, ни разу не отдала предпочтение ни одному из нас, она всегда вела себя с нами обоими прямо и открыто, но ровно, без каких бы то ни было кокетливых ухищрений, и если и посверкивала иногда глазами, то от возмущения, а не от интереса.

Вновь не стану скрывать, временами меня глубоко задевала такая неизбирательность между интеллектом и воспитанностью с одной стороны, и грубой животной силой с другой — и даже иногда одолевали сомнения то ли в своем профессиональном умении увлечь любого человека, то ли в самой Марининой способности увлечься кем бы то ни было. Сейчас же я просто убедился, что она просто сделала свой выбор давным-давно — смотреть так, как в показанных мне Гением картинах, женщина может лишь на своего единственного и на всю жизнь избранника, который — судя по ее уверенности в своей привлекательности — отвечал ей ничуть не меньшим интересом.

В отличие от карающего меча, Гений был достоин самого фантастического существа на земле — и мне не составило ни малейшего труда отступить в сторону. В конце концов, когда моя дочь убедила меня, что ее увлечение юным стоиком не является мимолетной прихотью, я даже этот выбор принял — и даже постарался затем рассмотреть в нем то, что вызвало в ней столь сильную привязанность.

Что же касается Гения, то у меня не было и тени сомнения, что он — со всей его непревзойденной чуткостью и блистательным умом — сумеет пробудить в Марине прежние чувства, но с тех пор все же прошло невероятное количество времени, и в Марине — достойными куда лучшего применения усилиями светлоликих палачей — произошли существенные изменения. Получить возможность оказать Гению помощь в столь важном для него деле было для меня огромной честью — и я принялся вспоминать все моменты, которые обычно вызывали в Марине самый яркий отклик, будь то кипящее негодование или бурлящий энтузиазм.