Ничего не понимаю, подумал Первый, то ей говорить не с кем было, а теперь даже слушать не хочет …

Оказалось, не только подумал.

— Я не просто слушать, я сама все это видеть хочу! — запальчиво возразила его мысли Лилит, сверкнув, наконец, глазами.

— Так поехали вместе! — с облегчением рассмеялся Первый, и кивнул в сторону скакуна и его подруги. — Вон и эти уже застоялись. И Малыша с собой возьмем — там уже совсем тепло.

К его огромному удивлению Лилит тут же сникла.

— Не поеду, — буркнула она, наклонив голову, и категорически отказалась, объяснять, почему.

Первый снова насторожился: а что, если его мир решил нанести ему совершенно неожиданный и особо изощренный удар, вселив в Лилит свой своенравный дух?

Куда он вообще подевался?

И как вернуть прежнюю, всегда бурлящую полнотой жизни, Лилит?

Решение пришло сразу — чего не скажешь о решимости Первого его осуществить.

Последнюю ему пришлось собирать по крупицам воспоминаний о своих вечных спорах с Творцом по поводу размеров свободы, предоставляемой создателем своему созданию.

Признав чуть большую, чем раньше, правоту Творца, Первый отправился к коварному водоему.

Уж там-то его мир всегда встречал его во всеоружии.

И не случайно именно там он припрятал самую любимую пищу Лилит.

Пернатые, правда, с наступлением ледяной пустыни улетели в ту часть планеты, которую мир создал сам, согласно своему пониманию красоты и гармонии — может, и он вместе с ними туда подался?

Значит, одно из двух: либо его мир решил отделиться от него бескрайними водными просторами, забрав с собой, из последней вредности, источник лакомства Лилит — и тогда Первому больше не придется оглядываться на каждом шагу; либо и мир, и пернатые вернулись — а с ними и жизнь в привычное русло — и тогда Первого снова ждет кровавая стычка, конечно, зато в этот раз он сможет накормить Лилит не только одними рассказами.

Пернатые оказались на месте — с виду даже в больших количествах.

И яиц Первый набрал полную корзину — даже не скрываясь при этом среди высоких стеблей у коварного водоема.

И никто на него не напал: ни крылатый хищник, обычно пикирующий с неба на любой движущийся объект; ни летучий эскадрон мира, обычно вгрызающийся в даже совершенно неподвижного Первого.

Он уже совсем занервничал от такого миролюбия своего творения.

И обнаружил его причину буквально через пару дней — когда решил наведаться к Адаму и Еве, чтобы проверить, не пришла ли и им в голову мысль расширить среду своего обитания.

Как бы ни пришлось еще одно заграждение строить, с содроганием подумал он.

Судя по всему, неприязнь Адама к миру, в который его отправили, заметила не только Лилит, но и сам мир. И если он и отвлекся от Первого, то только для того, чтобы перенести свое изощренно зловредное внимание на своих новых обитателей.

Адам с Евой действительно решили слегка расширить зону своего обитания — исключительно на комфортное для Адама расстояние. Которое мир методично принялся делать как можно менее комфортным.

Увесистые шишки, которые прежде грозно нависали над Первым, на Адама падали — не в темя, чтобы нанести непоправимый ущерб, а по касательной, чтобы максимально оцарапать его благонравную физиономию.

Густая свежая трава сплеталась вокруг его ног, заставляя его спотыкаться и растягиваться на земле — не на каждом шагу, а исключительно в тех местах, где под травой скрывался отнюдь не гладкий булыжник.

Плоды никуда с деревьев не делись, но сосредоточились на самых верхних их ветках — карабкаться на деревья Адаму и в голову не пришло, а каждая палка, которой он пытался сбить плоды, превращалась в бумеранг, аккуратно облетающий намеченную цель и возвращающийся — острием вперед — прямо к Адаму.

Вся клыкастая живность выходила из зарослей ему навстречу — с предупреждающим рыком и вздыбленной на загривке шерстью, и даже ушастые взвивались в воздух прямо у него из-под ног, заставляя его отшатываться прямо на ближайшее дерево с особо шершавой корой.

Когда же Адам останавливался, чтобы ополоснуться в водоеме, которых растаявший снежный покров образовал множество, то чуть ли не в каждом обнаруживались крохотные, бесформенные и скользкие существа, которые облепляли все тело Адама, впиваясь в него — отрывать их приходилось с силой и кусками кожи, еще долго потом сочащейся кровью.

Даже если бы Первый не был абсолютно уверен в том, что ничего подобного не создавал, то — вспомнив кровожадный летучий эскадрон своего мира — без малейшего сомнения отнес бы эти существа к творениям своего мира.

Он даже немного расчувствовался: вот так вкладываешь все свои силы и время … да что там, всего себя в создание ни на что не похожего объекта — и он потом проявляет чудеса изобретательности, чтобы избавить своего создателя от досадной помехи в жизни.

Тут уже не помогало напоминание ни о своем слове, ни о его твердости — наблюдать за тем, с каким вдохновением создавал его мир испытания не ему, а куда более заслуживающему их Адаму, было чистейшим удовольствием.

Которое продлилось недолго.

Вернувшись однажды к Лилит в самом лучшем расположении духа, он застал картину, от которой у него мурашки по спине побежали — ему даже померещилось, что он во времени промахнулся.

Лилит снова сидела прямо у теплого водоема.

С Малышом в руках.

Причем, таким же, каким Первый увидел его в прошлый раз.

Нет, все же немного покрупнее.

— Малыш, — озадаченно склонил он голову к плечу — даже беглый осмотр убедил его в неизменной точности его памяти.

— Нет, Крепыш, — не терпящим возражения тоном возразила ему Лилит.

И не менее твердо добавила, что отныне Малыш будет нуждаться в его неотступном внимании, поскольку все ее время будет занято Крепышом.

Очень скоро Первому показалось, что он действительно совершил путешествие во времени — Малыш загонял его так, как это удавалось лишь его миру на самой заре их знакомства.

Во-первых, он уже начал бегать — причем, в направлении исключительно от Первого, и размеры позволяли ему скрываться из вида среди вновь буйной растительности буквально через пару шагов.

Первому же приходилось заглядывать под каждый куст в радиусе доброго их десятка, поскольку уже научившись бегать, Малыш еще не разучился ползать.

Во-вторых, он категорически отказывался есть питательную животную пищу — точь-в-точь, как Лилит в самом начале — и постоянно требовал только самые сочные плоды.

В результате, Первому приходилось впихивать животную пищу в них — причем, измельчив ее перед этим, чтобы Малыш ее не заметил.

В-третьих, он изъяснялся какими-то нечленораздельными звуками — еще хуже, чем Лилит до встречи с Первым — и очень злился, когда Первый начинал его переспрашивать.

Чтобы уши от этого крика не закладывало, Первому приходилось постоянно консультироваться с Лилит. Она почему-то не только прекрасно понимала Малыша, но и отвечала ему в том же шипящем, свистящем и чмокающем стиле.

Первый же категорически отказался от такой деградации в процессе развития и упорно продолжал разговаривать с Малышом развернутыми и лексически богатыми фразами — при этом, тот внимательно слушал его и довольно адекватно реагировал.

Большей частью.

Кроме того, Малыш отлично ладил со всей их живностью — снова так же, как Лилит — сколько он ни таскал их за уши и хвосты, ни один из ни зубами на него не клацнул, ни рогом не боднул.

Первый, правда, считал своим долгом — на всякий случай — находиться рядом, всем своим видом демонстрируя мыслимые и немыслимые кары любому возмутившемуся чрезмерным дружелюбием Малыша.

Но такая терпимость к нему всей живности навела Первого на заманчивую мысль.

В конце концов, развития требовала не только речь Малыша — пора было расширять его кругозор.

Что вполне соответствовало обещанию Первого покидать Лилит только в случае жизненно важной необходимости.