Директор музея Шабалин Григорий Иванович выглядел неважно. Он был немолод – завершал шестой десяток жизненного пути. Ростом выше среднего, худой, одетый в опрятную пиджачную пару, седые волосы плохо уложены (видимо, только сегодня), торчали в разные стороны. Он нервно выхаживал по узкому коридору, теребил пуговицу, которая едва держалась на нитке.

Едва Алексей вошел, он устремился навстречу.

– Шабалин… Григорий Иванович Шабалин, директор музея… – У него был негромкий голос, интеллигентная речь, мужчина сильно волновался, кусал губы. – Простите, я вас не знаю, вы, наверное, человек новый… Даже не знаю, с чего начать…

– Видимо, с начала, Григорий Иванович, – мягко сказал Алексей.

– Да, конечно, все это странно, глупо, ведь у нас никогда такого не было… Мы работаем с декабря 43-го, все наши начинания полностью поддерживает городское руководство. Это – как гром среди ясного неба… Погиб человек – сторож Лукьянов, похищен главный музейный экспонат – полотно Поленова «Лето в усадьбе Борок». Я даже не знаю, чему больше расстраиваться – да, погиб человек, а люди – наша главная ценность…

Он смущенно замолчал.

«Да нет, все правильно, – удрученно подумал Алексей. – Людей полно, а Поленов – один».

– Неужели такое ценное полотно, что ради него убили человека? Пропала, как я понимаю, только одна картина?

– Господи, неужели вам ничего не говорит это имя – Поленов! – начал сокрушаться директор. – Василий Дмитриевич Поленов, замечательный мастер пейзажной живописи, виртуоз так называемого эпического пейзажа. «Христос и грешница», что находится в Русском музее Ленинграда, знаменитый «Московский дворик» – образец так называемого интимного пейзажа. Член Товарищества передвижных художественных выставок, работал в области театрально-декорационной живописи, вел просветительскую деятельность, организовывал народные театры… В 1926 году Василий Дмитриевич получил звание Народного художника Республики. Да, он не жил на Смоленщине – родился в Санкт-Петербурге, умер в своей усадьбе под Тулой, но эта картина по праву принадлежит нашему музею, это наша гордость – она получена на законных основаниях из Смоленской картинной галереи, о чем есть постановление областного отдела народного образования от 26 августа 45-го года…

– Кого убили-то, Григорий Иванович? – хмуро спросил Алексей. С подобными увлеченными личностями ему уже приходилось сталкиваться. В том же разрушенном союзниками Дрездене. Этих людей не волновали горы трупов на улице, они убивались по предметам искусства…

– Простите, у меня совсем голова не работает, – пожаловался Шабалин. – Машенька, вы не покажете товарищу? Право слово, это выше моих сил…

– Григорий Петрович, вы серьезно? – донесся из-за угла взволнованный женский голос. – Ну, хорошо, как скажете…

Алексей уловил, что голос знакомый, а потом возникла его обладательница – взволнованная молодая девушка. Знакомые кудряшки были стянуты тесьмой, на ней была длинная безрукавка из тонкой шерсти, плотная юбка в гармошку. Она так волновалась, что не узнала капитана. Он тоже пока помалкивал.

Девушку отстранил невысокий молодой человек интеллигентной наружности, в очках.

– Пойдемте, покажу, это я обнаружил Валентина… Извините, что мои коллеги так реагируют, я сам немного в испуге… Вадим Циммерман, – представился он. – Сотрудник музея, экскурсовод и архивист, помогаю Григорию Ивановичу…

Он постоянно облизывал губы, снимал очки, энергично протирал их скомканным носовым платком, снова цеплял на нос.

Труп лежал в небольшом, скудно обставленном служебном помещении, справа от входа.

– Сторож Лукьянов, – лаконично пояснил сотрудник.

Убитый был не старый – немного за сорок. Ватные штаны, жилетка из грубо выделанной овечьей шерсти. Он лежал на полу, откинув голову, под затылком расплылась высохшая кровь. Невысокий, крепко сложенный. Отливала щетина. Во лбу темнело входное пулевое отверстие, обведенное сгустком почерневшей крови. Стена позади него тоже была забрызгана кровью.

Между телом и стеной стоял стол. Там лежала тарелка с сушками, рядом – алюминиевая кружка с чаем, массивный трофейный термос. Кровь и на столе оставила отметины – обильно выбрызнулась из выходного отверстия в черепе.

Возле трупа уже колдовали криминалист Варшавский с молодым «подмастерьем» Кошкиным. На лице последнего застыло библейское страдание – парень выбрал свою стезю явно не по призванию.

Пожилой сотрудник отдела криминалистики бросал на Алексея выразительные взгляды – дескать, тот же почерк, наши клиенты…

С улицы вошел еще один человек – нескладный, угловатый, с крупным носом. Они шептались в коридоре с Шабалиным, после чего мужчина побледнел, стал растерянно озираться, заглядывал в комнату.

Сотрудники опергруппы уже разошлись по зданию. Конышев копался в папке, выискивая бланки для допросов и свидетельских показаний. Девушка ушла в умывальник – когда он видел ее в последний раз, она сглатывала, держалась за горло, с трудом обуздывая тошноту.

– Вы тоже здесь работаете? – обратился Алексей к мужчине, прибывшему последним. Тот втянул голову в плечи и не сразу придумал, что ответить. Печать высшего образования в его облике причудливо уживалась с массивной челюстью. Он глухо покашливал, культурно закрывая рот рукой.

– Да, я в штате учреждения… – насилу выдавил он. – Меня зовут Иннокентий… Иннокентий Гаврилов… Простыл, видите ли, Григорий Иванович вчера распорядился, чтобы и ноги моей в музее не было, нечего тут посетителей заражать… Я напротив живу… там, – он махнул рукой, – через два дома. Вижу, машина милицейская, людей много, значит, что-то случилось…

– Вы знали убитого? – Алексей проследил за взглядом Иннокентия. Тот округлившимися глазами смотрел в дверной проем.

– Что вы сказали? – Он дернулся, заморгал. – Да, конечно, его все знают… Это наш сторож Лукьянов Валентин Петрович… Ему сейчас каждую ночь приходится работать, потому что Савельев, его сменщик, в больнице лежит с аппендицитом… А что с ним такое, скажите?

– Тоже приболел, – криминалист Варшавский оттер его плечом и отвел Алексея в сторону. – Боюсь, ничего утешительного, Алексей Макарович. Смерть наступила часов шесть назад – плюс-минус час. То есть примерно в четыре утра. Самое сонное время, свидетелей вы вряд ли сыщете… Стреляли с небольшого расстояния, два-три метра. Пистолет с глушителем. Пулю из стены мы вытащили – «ТТ». Девяносто процентов, что это та же банда. Не уважают они тебя, Алексей Макарович, – нескладно пошутил криминалист. – Не успел получить назначение, и уже вторая акция, м-да. Извини…

– Замок на входной двери вроде целый, – подметил Алексей.

– Мы осмотрели решетки по всему зданию, – сообщил выросший за спиной Куртымов. – Все целое.

– То есть взлома не было, – продолжал Алексей. – Сторож сам впустил своего убийцу… или убийц.

– Определенно так, – согласился Варшавский. – Выходит, сторож знал его, впустил, нарушив тем самым инструкцию. Объект, конечно, не режимный, но все же. В глазах убитого нет страха – он мог знать убийц…

– А мог не знать, – подбросил новую версию Конышев. – Если убийца вел себя естественно.

«А есть еще и третий вариант, – подумал, но не сказал вслух Алексей, – при котором сторож был просто обязан открыть. Кому он должен подчиниться в подобной ситуации? Работнику милиции, государственной безопасности, другому представителю власти…»

– Командир, действительно сперли картину, – сообщил из проема Гундарь. – Приличная такая, ее из рамы вырезали…

В выставочном зале Алексей не задержался. Там было уютно, картины висели на стенах – большие, маленькие: натюрморты, пейзажи, портреты. Красивые вазы на полу, бронзовые подсвечники, платья барышень на манекенах – чинная непривычная атмосфера. Диссонировала с интерьером массивная фигурная рама, из которой, собственно, и вырезали полотно.

Алексей подошел и вытянул шею. Вырезали грубо, в спешке, оставляя заусенцы – нож, которым это делали, был плохо заточен. В искусстве он был откровенно не силен. Признавал его решительную роль в формировании мировоззрения советского человека и все же относился с известной степенью пренебрежения.