Колька нетерпеливо кивнул:

– Да пес с ней, пусть не серебряная! Номер-то есть! Что ж, неужто так много в Москве машин, одну-единственную не найти?

– Найдем. Обязательно. Только надо уяснить, что искать, ведь времени на это уйдет немало. Это ведь разные машины – серебристая «Победа», серая «Победа» и таких же цветов «эмки».

– «Победа» это была, – упрямо повторил парень, – я видел.

Акимов успокоил:

– Ничего. Сейчас орудовцы уже тормозят и проверяют все «Победы» и «эмки» с окончанием номера восемьдесят семь или восемьдесят один.

Колька потерял терпение, возмутился:

– Ну единица-то откуда! Мы же сказали с Санькой!

– Вы сказали – семь, а другие утверждают, что единица.

Пожарский сплюнул, коротко, зло:

– Что за черт! Никого ж вокруг не было – и тут понабежало свидетелей! И каждый талдычит свое! Я бежал за машиной…

– Не хорохорься. Смысл в том, что ты в любом случае человек заинтересованный, родственник, и если двое-трое других свидетелей утверждают противоположное, то и их показания надо проверять. И зубами не скрипи на власть.

Колька уже взял себя в руки, остыл, проворчал:

– Больно надо.

Акимов похлопал его по плечу:

– Не серчай. Я ж понимаю, каково тебе. Потому и специально все решил растолковать. Найдем гада. Пусть ОРУД ничего не отыщет, я лично завтра отправлюсь в городскую автоинспекцию, буду рыть по учету, потом отправлюсь по всем адресам, гаражам, где они зарегистрированы.

– Я могу пособить.

– Коль, ты в наших делах человек грамотный, должен понимать, что даже если ты что и увидишь – веры тебе будет мало. И в суде неглупый адвокат все доказательства, полученные детективным порядком, отметет поганой метлой. Уловил?

– Да понял я, понял.

– Ничего-то ты не понял. Но, прости, больше ничем порадовать не могу, что знал – выложил. Вали-ка ты домой, спать.

– Я иду, иду, – заверил Колька, и как бы невзначай спросил: – Портфель-то нашли?

«Тяжело с ним», – подумал Акимов и утомленно осведомился:

– Какой портфель?

– Черный портфель был у отца, – начал было Колька, но лейтенант прервал:

– Если был – значит, есть. Может, изъяли, как вещдок. Все, иди. Долгий и трудный был день.

Проще всего дать распоряжение: иди спать. Заснешь тут! Только глаза заведешь – и слышишь: вот мама плачет, как ей кажется, беззвучно, Наташка поскуливает, как кутенок. Колька маялся, маялся, ворочался с боку на бок, потом плюнул и отправился на воздух. Прогуляться. Может, сон придет.

Он вышел из подъезда, уселся на лавочку у подъезда, закурил. Темнота, тишина, воздух влажный и густой, дышать тяжело от запахов мокрого асфальта, земли и травы. Ливень прошел, небо, недавно затянутое тяжелыми тучами, расчистилось, стало как черный бархат с блестками. Почти полная луна плыла, заливая мягким серебристым светом окраину огромного города. Деревья, умытые ливнем, стояли неподвижно, а стоило отвернуться – тотчас начинали перешептываться, точно насмехаясь, и их мокрые листья отбрасывали причудливую тень.

Да, в такую ночь бодрствовать бы в хорошей компании, блуждать в таинственной темноте, размышлять о чем-то приятном и личном, а не маяться от беспомощности, от необходимости бездействовать и ждать. И еще от того, что хорошо знакомые тебе люди сомневаются в твоих словах, при этом принимают на веру то, что говорят другие – совершенно посторонние, зато взрослые и некоторые даже с погонами. Собственно говоря, чем его, Колькины слова, значат меньше, чем слова того же Тихонова или Золотницкого? Пусть хоть сто раз врачи-летчики, где были они – и где Колька с Санькой? Почему им с Санькой веры меньше? Что они, хоть и сто раз взрослые-заслуженные, могли видеть со своего балкона, да еще в темноте, под дождем?

И все-таки… куда, черт возьми, делся портфель? Он был, были и бумаги, что из него рассыпались. А когда Колька вернулся после того, как догонял машину, ничегошеньки не было на мостовой, а ведь мокрая бумага должна была остаться. Значит, что кто-то же бумаги собрал и унес, и если бы это был случайный прохожий – а таких не бывает, – то он должен был бумаги отнести в милицию, а не отнес. Или, если были бы это бумаги никому не нужные, то они остались бы валяться.

«Какой же я ишак, – ругал он себя, – это я должен был их собрать, вместо того чтобы впустую за машинами гоняться». Если они с батиной работы? Конечно, Колька, знает о ней, как и положено, ничего. Известна отцовская должность – начальник лаборатории в почтовом ящике, разрабатывающем оборудование для авиации, официально – гражданской, а неофициально – кто знает? После того как Колькины документы завернули, не одобрили его трудоустройство на это предприятие, отец перестал вообще говорить о работе.

Иное дело, когда была надежда устроить сына. Тогда Игорь Пантелеевич с жаром описывал новые, интереснейшие задачи, которые предстоит решать в скором времени – вместе. Как-то в одну из пятниц отец, приняв символически настойки, вышел с сыном «подышать», как он выразился, и, стрельнув папиросу, живописал интереснейшую идею, возникшую наверху: а не сконструировать ли советский «Шторх», только лучше? Легкомоторный самолет наподобие того, который умудрялся до последнего часу снабжать крысу Гитлера почтой и связью. Воздушное такси, для взлета-посадки которого было достаточно неповрежденного участка улицы у рейхсканцелярии, прямо у Бранденбургских ворот.

«Представь себе: самолет, который не требует аэродромов».

«Вертолет!»

«Только без разбега, и скорость самолета! Это ж какие перспективы открываются! – тут батя помялся, но продолжил: – Ничего, ты мужик неболтливый. Уже имеется экспериментальная модель, и удачная. Куда лучше «Шторха». Правда, с ней получилась накладка. Она каким-то образом угодила на испытания не на Чкаловский аэродром, а на генеральскую охоту. И что интересно – приземлились удачно, на поляне с дамскую шаль. А уж как они там поохотились, какими трофеями набили машину и в каком состоянии был пилот – неведомо, только при взлете самолет потерпел аварию».

«Недоработка конструкции?»

«Может быть. Детские болезни никто не отменял. Но также не исключены лихачество, перегруз, нарушение летной дисциплины. Ведь испытания проводились – не столь много, чтобы представлять на массовое производство, но были, – и никаких дефектов не зафиксировано».

«Ясно, – важно заявил сын, – решили на вас спихнуть ответственность».

Отец улыбнулся:

«Ну это как водится, крайние всегда конструкторы и испытатели. Не генералы же! В общем, предстоит срочно разбираться, что там за огрехи».

«Стоп. Что если это и были те самые чертежи и расчеты? – подумал Колька. – Допустим, времени оставалось в обрез, батя и взял их с собой довести до ума…»

Мысль была настолько чудовищна, что все нутро обдало холодом.

«Да нет. Разве станет батя, ответственный, честный человек, выносить за проходную не что-то там, а документы. Подсудное дело».

И все-таки глодал червяк сомнения, не давал покоя: а что, если вынес? Может, и разыгралось воображение по ночному, бессонному времени. Только куда прицепить факты: и портфель у отца был, и бумаги – и вдруг не стало ничего. Бесспорно была «Победа» – и пропала, стала «эмкой».

И люди, по сути, неизвестные, незнакомые, чужаки – Тихонов и Золотницкий, – нагло врут. Хорошо, пусть заблуждаются. Но если ты в чем-то не уверен, не врать надо, а помалкивать?

«Это если ты лично не желаешь всех запутать… а вот что, если мне не почудилось, и в салоне в самом деле была баба в белой рубахе? Мурочка».

Конечно, когда они столкнулись в калитке, ничего белого Колька не видел, женщина была в темном, по горло застегнутом дождевике. Но в милиции, когда она распахнулась, развалившись в коридоре, как на именинах, парень готов был поклясться, что была она именно в белой блузе с бессовестно низким вырезом. И была нетрезва.

«Мы с ней на улице столкнулись, в калитке, и даже на воздухе чувствовалось, как от нее разит духами и вином. Что, если это она? Ну тогда все сходится, вот и причина врать что мужу, что другу».