«Медиков вызывайте!» – кричал кто-то рассудительный.

«Пусть укол противостолбнячный сделают!»

Соседи успокаивались, возобновилась «мирная» жизнь. Больных людей становилось все больше. Многие болезни неизвестно отчего возникали, и медики не знали, как с ними бороться. Во взводе Горина был сержант – храбрый толковый парень. С одним лишь недостатком: задыхался в сосновом лесу. Физиономия покрывалась сыпью, он совершал судорожные движения – и с легкостью мог выдать себя неприятелю. В поле, в городе – хоть бы хны. В осиннике, в березняке – пожалуйста. Но едва оказывался под соснами, начинался приступ, и приходилось парня срочно выносить. Военврачи пожимали плечами: надо же, какая цаца. Ну, бывает, аллергия или что-то в этом духе. Пусть не ходит в хвойный лес, а то загнется когда-нибудь. А как в него не ходить, если хвойные леса – везде? В общем, намучились с сержантом, пока ему однажды миной полноги не оторвало, и вопрос с демобилизацией не решился сам по себе…

Павел снова закурил. На душе было спокойно. «Словно и не целится в тебя снайпер», – подметил внутренний перестраховщик. Мысль не вызвала паники. От пули в лоб умирают мгновенно, все оборвется, и ничего не поймешь. Он затушил окурок в пепельнице, стал собираться на работу. Осталось легкое недоумение: чужой город, прибыл сюда не за этим, здесь погибла его невеста – почему же так быстро он привыкает к здешней жизни?

В отделе тоже было тихо. Куренной сидел за столом, что-то писал. Очевидно, мемуары – когда Горин глянул через плечо, заворчал и перевернул лист.

– Надо же, живой, – проворчал капитан. – Значит, работает вторая версия: бандиты залягут на дно. Послушал вчера тебя на свою голову – поручил операм следить за фигурантами. Сами в ночное не пойдут, осведомителей обяжут. Подождем, скоро появятся.

Появились одновременно – не прошло и двадцати минут. Шурыгин забыл выбросить папиросу – с ней и вошел. Что-то буркнул про старческий склероз, затянулся напоследок и вмял окурок в пепельницу. Виталик Мамаев, зевая, тер глаза, как ребенок, которого зачем-то разбудили. Леонтий Саврасов был мрачен и не делал лишних движений.

– Утомленные какие, – восхитился Куренной. – Давайте же, удивите меня. Как дела?

– Как обычно, Михалыч, все плохо, – начал Шурыгин, – вернее, никак. Подключил одного человечка… За вохровцами он, понятно, по постам не бегал, работу их не инспектировал. Но этого и не требовали? Нашел местечко в кустах сбоку от гостиницы «Маяк» – оба входа-выхода мог видеть. Божится, что ночью из гостиницы никто не выходил и не входил. Спали вохровцы – ну, те, кто не задействован в службе. Пару раз курили на крыльце, но во двор не спускались. Человечек божится, что не спал, а говорит всю правду. В принципе Витьке Хрущу врать – себя же за задницу подвешивать. Знает, что если что не так, поедет лес в Воркуту валить – годиков на восемь. Ради такого можно и не поспать, верно, Михалыч?

– Студенты тоже дальше поселка не отлучались, – сообщил Леонтий. – Работу закончили примерно в восемь, ушли в свой вагон. Смеялись, вода плескалась. Потом один с пустой сумкой убежал, минут через двадцать вернулся – уже с полной. Смеялся, говорил, что пиво без самогона – пустая трата денег. Баба Дуся сегодня просто красавица – премиальных сто грамм накапала. Только с девчонками не заладилось, перехватил их кто-то. Смеялись: мол, зачем мылись? Но все равно весело было. Старший кричал, чтобы не налегали, завтра кирпич обещали подвезти. Фриц в бурьяне сидел, от зависти умирал, всю траву вокруг себя слюной залил. Выпили, говорит, и спать легли, из поселка ни ногой. А у Фрица тоже положение шаткое – предупредил его, что если байду погонит, то все пейзажи в его дальнейшей жизни будут исключительно колымские.

– Почему Фриц? – не понял Куренной.

– Погоняло такое дали, – пожал плечами Саврасов. – У него фамилия Рудберг. Василий Тарасович Рудберг – нормально звучит?

– Мужики, а так можно было? – пробормотал Мамаев. Парень явно скисал. Оперативники уставились на него, а потом дружно рассмеялись.

– Эх, молодость, – прокомментировал Куренной. – Ничего, боец, есть куда расти. Сам мерз у озера?

– Ничего я не мерз, – надулся Мамаев. – Тепло оделся, сушек с собой взял, чтобы не скучно было. В деревне крайний дом пустует, туда и забрался. Из окна барак, как на ладони. Бабка соседская крик подняла, грозилась милицию вызвать – мол, шляются тут всякие бродяги. Показал ей корочки – отстала. Потом собака прибежала, лаяла, как дура…

– Ей тоже корочки показал? – спросил Леонтий под дружный смех.

– Да ну вас, – обиделся Виталик, – сама убежала. Потом дождь пошел. В общем, сидели эти черти в своем бараке даже покурить не выходили, керосинку жгли. Рано спать легли, только я, как полный кретин, всю ночь глаз не сомкнул.

– Плохая новость, парни, – объявил Куренной. – Крутитесь как хотите, но следующей ночью эти черти снова должны быть под наблюдением. Не случится ничего – тогда и третью ночь. А если случится – будем точно знать, что это не наши знакомцы…

Потянулись «резиновые» дни. Преступления прекратились – что давало пищу для размышлений. Пьяные драки, бытовуха, квартирные кражи, преступления на почве неразделенной страсти – даже это стало мелким, бескровным. Майор Скобарь рапортовал на бюро горкома: в городе неуклонно снижается преступность, органы правопорядка несут боевую вахту, выколупывают из закоулков недобитую нечисть и всегда готовы дать отпор проискам преступников. Злачные места проверяются, с населением ведется упорная профилактическая работа. Павел погружался в рутину, пару раз навещал в больнице Киру. Девушка уже сидела на кровати, пыталась встать, а когда прибегали с криками медсестры, за словом в карман не лезла.

«Соскучились, коллега? – шептала Кира, делая колючие глаза, – Ничего, надоем еще, скоро выйду на работу, попляшете все у меня…»

На городском кладбище состоялись похороны Николая Золотницкого и погибшего в том же бою милиционера. Погода портилась, зарядил дождь. Люди кутались в дождевики и макинтоши, теснились у разрытых могил, рядом с которыми стояли гробы. Плакали женщины, отправилась по кругу бутылка водки. Майор Скобарь говорил проникновенные слова (наловчился, не в первый раз приходилось это делать), обещал до гробовой доски мстить преступному миру за смерть товарищей. Остальные тоскливо молчали, смотрели, как капли дождя стучат по этим самым гробовым доскам.

На похороны Елены Витальевны Душениной Горин не пошел. Это уже слишком. Позвонил, выразил соболезнование, сослался на занятость. Работа действительно требовала присутствия. По слухам, в городе объявился некто Каравай, держатель воровского общака и лучший друг небезызвестного Чулыма. Органы хотели бы задать ему несколько вопросов. На поминки тоже не пошел. Заглянул на следующий день – с пачкой чая и коробкой конфет. Посидел немного, выразил сочувствия. Маша осунулась, куталась в шаль, но была рада его видеть. Душенин ходил по дому в глаженых брюках, в шерстяной жилетке поверх чистой рубашки, был предельно вежлив, всячески демонстрируя свою интеллигентную сущность. На видном месте стояла фотография жены с траурной ленточкой. Иногда он устремлял на нее отрешенный взгляд, впадал в задумчивость. Подобного исхода следовало ожидать. Павел вслух не выражал крамольную мысль, но она витала в воздухе: пусть лучше так, могло закончиться хуже.

– Приходите завтра, – прошептала Маша, когда они остались одни в прихожей. – Правда, приходите, я буду ждать. И отец будет рад, он очень хорошо к вам относится.

Молодое женское лицо находилось совсем рядом, оно манило, Горин держал себя в руках и испытывал смешанные чувства. Часть из них была связана с совестью, другая – со стыдом, третья – еще с чем-то…

Он пришел и на следующий день – едва закончилась работа. Куренной проводил его долгим задумчивым взглядом, собрался что-то сказать, но передумал.

У Душениных было хорошо, уютно. Маша приятно улыбнулась, втащила его в прихожую. Словно собралась поцеловать, но помешал майор Скобарь. Из гостиной донесся его голос: