«Не торопись, Катерина. Тяни паузу и будь проще, душевнее…»

Делая вид, что передумала уходить, подошла к окну, полюбовалась на больничный двор, на котором ничего интересного не было, не оборачиваясь, спросила:

– Лет тебе сколько?

– Двадцать.

– Снова врешь.

Он снова шмыгнул носом, угрюмо признал:

– Вру. Вам-то что за дело?

– До возраста твоего – никакого. А как с гадом-то быть, Рома? – Она вернулась к кровати, села, смотрела прямо. – Был гад?

Сахаров вздохнул:

– Был. Правда ваша.

– И ты на помощь помчался.

– Был и этот грех.

– Не такой уж большой, – заверила Сергеевна. – Ну а чего ваньку валяешь, стесняешься?

Сахаров цыкнул зубом:

– Да кто поверит в этот роман? Цукер бросился спасать даму, ха!

– Я же поверила, – напомнила Катерина, – и потому очень прошу тебя про гада рассказать. Есть такое подозрение, что это убийца из Сокольников. Слыхал про такого?

– Сплетнями не интересуюсь, но слышал.

– Расскажи.

– Что?

– Что угодно. Что видел? Что бросилось в глаза? Кто его хорошо разглядел, те уже не расскажут. Из живых его толком никто не видел. Любая мелочь важна.

Помедлив, Сахаров спросил:

– Уверены, что тот, сокольнический?

– Не уверена, – призналась она, – но есть кое-какие вещи и обстоятельства… Потому не исключаю.

– Вы точно следователь? Или так, сорокинская ментовка новая? Простите…

– Ничего, это не обидно. Я следователь, и даже с Петровки.

– Разве бывают такие на Петровке?

«Лет шестнадцать, не больше, – решила Катерина, – пацан. Ну и чучело…»

Вслух успокоила:

– Бывают, бывают. Удостоверение показать?

– Да нет, верю, не надо… Тогда вот что, – он потер подбородок, – беда в том, что лица-то и я не разглядел, не всматривался, да и темно было. Но так-то он приметный: высокий, жилистый такой. Физкультурник, наверное. Я его откинул, так он ловко кувырнулся, как кошка, а потом полетел быстрее торпеды.

– Хромал?

Сахаров удивился:

– Да что вы, вовсе нет.

– О-хо-хо… а нож у него был?

Сахаров без тени колебания заверил:

– Был! Нож-то я хорошо разглядел.

– Почему? Заметный?

Тут Роман заговорил уверенно, без запинки:

– Так отменный! Сапожный нож, немецкая фирма «Швиль», равнорукий.

– Что это означает?

– То, что удобен и под левую и под правую руку. Таких в Москве нет, от силы два – один у меня в мастерской.

Инструмент Сахаров описывал куда детальнее, чем личность гада, ему неинтересную. И все-таки… не врет ли снова?

– Рома, я осматривала место. Ножа не было.

– Был нож, – настаивал Цукер, – был. Может, упер кто? Там народу много было.

– Понимаю.

Он снова расстроился:

– Не верите, так?

– Ножа не было, – повторила она, вздохнув.

– Был. Почему не верите?

– Ты Сорокину голову морочил, а почем знать, что мне не морочишь?

Рома не то что возмутился, но выразил недоумение:

– Вам-то зачем? Это одноглазый за Коленьку горой, почем мне знать, что он хочет на меня повесить? Вы-то другое дело, с Петровки, вам на местных плевать.

Катерина, вспомнив разговор с капитаном, смущенно заметила:

– Зря ты так, Сорокин и за тебя горой.

– Горой, как же. Глаз не спускает. Я сколько в завязке, а все равно жду стука в дверь. К тому же про меня и так слава идет: первый супник[481] на этой деревне. А врал – потому что зло взяло, обида: решил добро причинить – и сей секунд фраернулся. И ни слова спасибо…

Катерина с готовностью и удовольствием поблагодарила:

– Спасибо! Про нож я все поняла – если это правда.

– Правда!

– Хорошо. Тогда, как выпишут, подтвердишь те показания, которые мне дал, а не Сорокину. Лады?

– Само собой.

Был бы это нормальный пацаненок, было бы уместно отвесить дружелюбный подзатыльник. Но при лысой голове это выглядело бы оскорбительным шлепком, так что Катерина просто пожала ему ручищу на прощание, пожелав поправляться.

Выйдя в коридор, она тотчас узрела Ольгу. Девчонка с независимым видом слонялась туда-сюда по коридору, изображая, что разминает ноги, косясь при этом на дверь цукеровской палаты. Увидев Введенскую, немедленно изобразила, что страсть как интересуется санпросветбюллетенем на стене, не желает пропустить ни буковки.

Катерина, кривя губы, чтобы не улыбаться, легонько толкнула ее в бок, вполголоса приказала:

– Иди скорей. Совсем расклеился.

Ольга вскинулась, дернула головой, как норовистая кобылка:

– Да я совсем не по тому поводу! – Но, воровато оглянувшись, убедившись, что в коридоре пусто, немедленно пошмыгнула в палату.

Цукер, который успокаивал нервы, куря у окна, немедленно выкинул бычок. Но, увидев, что тревога ложная, проворчал:

– Надо ж так пугать человека. Чего изволите, между прочим? За книжкой пришли?

После такого кислого приветствия самым правильным было бы гордо развернуться и уйти. Однако оказалось, что Оля прежняя и Оля нынешняя – два разных человека, нынешняя куда менее гонористая. К тому же и вид перебинтованного Цукера, с синяками на физиономии, вызывал горячее раскаяние.

– Книжка – ничего. Можно себе оставить. Я спасибо хочу сказать.

– Так говорите.

– Так уже сказала, – лишь по привычке огрызнулась она, но немедленно поправилась: – Нет, не так. Рома, спасибо большое.

Последние три словечка Оле так удались, что Цукер растаял… хорошо, просто убрал недовольную мину и заметил уже беззлобно, хотя и двусмысленно:

– За что благодарить?

Краснея, Ольга твердо повторила:

– Спасибо.

– Ну и на здоровье. Всегда мечтал спасти кого поинтереснее. У вас все ко мне?

– Вот еще. – Ольга неловко выложила на тумбочку плитку «Серебряного ярлыка».

Цукер снова разобиделся:

– Кушайте сами. Очищайте помещение, а то, не ровен час, увидит кто.

Оля взмолилась:

– Рома, за что?! Не я же вам морду била. С чего вы такой злющий? Я от чистого сердца, в самом деле, очень вам… тебе то есть, так признательна! Честное слово! Ну Рома же!

Но Цукер был тверд, как скала. Посоветовал едко:

– Ты мне руку еще пожми. И благодарность объяви в приказе перед строем.

– Какой дурак, – вздохнула Ольга и, приблизившись, чмокнула в гладкую щеку.

– Мир?

– О, – только и сказал Цукер, поднимая было руки, – но, услышав скрип двери, опомнился и отшатнулся.

Вошла в палату старшая медсестра Пожарская, молча втащила за собой своего сына, красного, как вареный рак. Вытолкнула его на середину помещения – и без единого слова ушла, лишь напоследок показав ему кулак.

– Опять двадцать пять и за рыбу деньги, – констатировал Цукер, на всякий случай отходя от Ольги подальше. – Этот-то до меня зачем?

– Извиниться, – буркнул Пожарский, отводя глаза.

– Так давай, – подбодрил Цукер.

– Был неправ. Погорячился.

Ольга ядовито протянула:

– Молоде-э-эц! А теперь то же самое, только с более искренним раскаянием.

– Поучи еще! – прорычал Колька. – И выйди отсюда, при тебе не стану.

Она фыркнула:

– Можно подумать! – Но палату покинула, боясь, чтобы он не передумал, не попер бы в очередную дурь.

– Оля, стойте, будьте свидетелем! – взмолился Сахаров то ли в шутку, то ли всерьез.

Немного помолчали, пялясь друг на друга, как два барана. Колька наконец решительно протянул руку:

– Рома, прости. Я псих и идиотский дурак, руки-ноги мне обломать за такие дела. Не разобравшись, в драку полез.

– Да ты сильно не плачь. Были б у меня свободные клешни – неясно, кто бы извинялся, – отозвался Цукер, но руку пожал. – Ладно, понервничал, и было с чего.

Колька, покосившись на дверь – та была закрыта плотно, – вынул из-за пазухи сверток:

– На вот.

– Что это?

– Ножик твой. Я случайно подобрал.

– Иди ты! – Цукер трясущимися руками развернул платок. Выдохнул, чтобы успокоиться, осторожно, через ткань, ухватил за конец лезвия, поднес нож к глазам: