– Конечно, имени его и адреса я не знаю, у нас паспорта не принято спрашивать. Одет прилично, очки дымчатые, с круглыми стеклами.

– Близорукий то есть? – уточнила Сергеевна.

Милочка тонко улыбнулась:

– Так многие из приличных делают. Тушуются, видите ли. А зрение у него прекрасное. Все купюры тщательно разглядывал и даже одну вернул. Что он там разглядел – бог весть.

– И вы поменяли?

– Почему ж нет, если порядочный клиент просит.

– Вы приметили, что одет прилично. Часто ли к вам обращаются хорошо одетые клиенты?

– Нередко. Обстоятельства разные бывают, а сам он рассказывал, как водится, о трудной жизненной ситуации, жестокой судьбе. Классические разговоры, понимаете ли.

– Понимаю. А как давно он фотоаппарат принес? – спросила Сергеевна.

– В начале марта.

Иван Саныч крякнул, но ничего не сказал.

– Горячее время у любящих мужчин, – улыбнулась Катерина, покосившись на него.

– Да, он вроде бы так и сказал: маме подарок сделать.

– А вот насчет других вещиц…

– Было, приносил. Пишмашинку марки «Москва». Хорошую.

– Что, тоже маме на подарок не хватало? – не сдержавшись, ляпнул Саныч.

Милочка глянула с укоризной, не удостоила ответом.

– Может, еще что-то? Даты не припоминаете? Минутку, – Катерина достала блокнот, протянула перекупщице, – вот, в календарике отмечено. Его визиты не совпадали с этими числами?

Милочка влезла в недра своего туалета, достала собственный блокнот:

– Что у вас там? У меня двадцать первое и четвертое мая.

– У меня двадцатое и третье, – сообщила Катерина.

– Почти что в яблочко. В эти дни приходил и приносил.

– Не припомните, что именно?

– Глупо и думать, что не помню. Свои деньги трачу. Хотя после фотоаппарата и пишмашинки ничего особо ценного от него не было. Двадцать первого были сережки, серебро с каплей аметиста, потом колечко, золотое, но дутое.

– Стоило ли тратиться? – снова влез в разговор Остапчук.

– Из жалости, – призналась Милочка, – он мне сразу понравился, приличный, вежливый гражданин и в затруднении, стеснялся, чуть не плакал.

Саныч проворчал:

– Крокодильи слезы. Плакал, но в скупку вещи носил.

Но Людмила Антоновна почему-то горой встала за неведомого клиента:

– Да, носил! Вам, Иван Саныч, лишь по счастью неведомо, что бывают ситуации в жизни! Когда куска хлеба для матери нет, и не на такое пойдешь.

– Я понимаю, – утешила Сергеевна, – наверное, Иван Саныч имел в виду, что просто не война, работа всегда есть…

– А может, болящий? – прервала Людмила Антоновна.

– Он хромал? – быстро спросила Введенская.

– Нет, – подумав, ответила перекупка.

– Значит, здоровый, – отрезал Остапчук.

– Болезни и внутренние бывают, невидные, – не сдавалась Милочка.

– Точно ли по делу жалость? – уточнил Саныч.

– Ну знаешь!..

– По делу, по делу, – поспешно поддакнула Катерина, покосившись на черствого коллегу. – Людмила Антоновна, вы не видели его позднее, скажем, в районе десятого мая?

– Нет.

Катерина, о чем-то размышляя, поблагодарила и как бы в сторону посетовала:

– Жаль, на вещички взглянуть нельзя.

Милочка чуть кашлянула, подняла бровь. Саныч не без удовлетворения отметил: «Все-таки облажалась, кольщик-ударник. Сейчас будет обида». Катьке-то неведомо, что эта вот перекупщица – выпускница академии художеств. Своим талантом к рисованию она ужасно гордилась и была уверена, что все о них должны знать.

Остапчук как раз снисходительно рассуждал, что дуре бы этой, Сергеевне, попросить нарисовать. Однако Людмила Антоновна, то ли решив не обижаться, то ли уразумев, что в серьезном деле не место амбициям, вполне миролюбиво сообщила:

– А они и не проданы.

Катя чуть не подпрыгнула:

– Да что вы?!

– Я же вам сказала: бросовые вещицы, из жалости взяла.

– Покажете, если при себе?

– Ой, ну естественно.

Милочка выставила на прилавок свой легендарный «сейф» – чемоданчик со множеством «секретов» и перегородок. Остапчук не на шутку обиделся: за годы их знакомства перекупщица ни разу вот так, за здорово живешь, не светила своим сокровищем. А тут перед совершенно посторонней Катькой! Он мысленно пригрозил вероломной Милочке: «Попомнишь ты у меня!» – и с интересом продолжил наблюдать.

Выложила Милочка названные вещи: маленькие серебряные сережки, колечко – в самом деле, копеечное, девчоночье.

– Извините. – Катерина, смущаясь, достала лупу. Остапчук иронично задрал бровь, но ничего не сказал.

Введенская и без лупы, в силу осведомленности, видела куда больше, чем Остапчук и даже опытная Людмила Антоновна. А именно: сине-белые, с засохшей кровью порванные мочки маленьких ушей. Раздробленный палец – вялый, точно тряпичный, притом что остальные – сведенные судорогой, скрюченные, как птичьи когти.

Она очень внимательно осмотрела серьги, потом и кольцо.

Удача. Снова удача. На внутренней поверхности кольца выцарапаны, должно быть, острой иголкой две буквы: «М» и «И». Введенская спрятала лупу.

– Людмила Антоновна, вещицы придется изъять.

– Само собой, – усмехнулась перекупщица, – и как оформлять будете?

– Как-как, как всегда, – проворчал Иван Саныч. – «Выдала сознательная гражданка…»

– Мерси-с.

Упаковав вещи, Катерина, конфузясь, спросила:

– Сколько вы за них заплатили?

Остапчук решительно вмешался:

– Так, гражданки, на этом закончим.

– А жаль, – искренне вставила Милочка, – но я не в обиде, понимаю.

…Вышли с толкучки, отдалились на приличное расстояние, и лишь тогда сержант спросил:

– Что, это бебехи с убийств девчат?

– Очень похоже на то. По датам в аккурат, и буквы на кольце: «М» и «И».

– Это чьи-то имя и фамилия?

– На одном из платьев была нашита метка с именем: «Мария Иванова».

– Сколько же Маш Ивановых в Москве?

– Много, – заметила Катерина. Замолчала.

Саныч, откашлявшись, выразил недоумение:

– Интересная ситуация получается. Не каждый урка на следующий же день побежит на рынок вещи толкать. А тут воспитанный, по ее словам. Неужто такая крайняя нужда в деньгах? Так ведь копейки, курам на смех.

– Я думала об этом, – призналась Введенская, – но если это не нужда в деньгах, то проба, что ли. Нацепить камуфляж, потащиться на толкучку. Кто-то что-то крадет, просто чтобы проверить, а этот так…

– На слабо? Ребячество.

– Ребячество, Иван Саныч, ребячество. Правильное слово нашли. Да! Послушайте. Просьба есть, личного характера. Поможете?

Сержант согласился, но осторожно:

– Да, только смотря в чем.

– Волин меня выгнал.

– Умный мужик.

– …На больничный.

– А… ну хоть так. И что?

– Вы не могли бы эти вещдоки ему доставить, ну и объяснить, откуда они?

– И откуда же? – ехидно спросил Саныч.

– Как же, как всегда: «Выдала сознательная гражданка-агент…»

– Очень мило, – скривился сержант, – а он, к примеру, спросит: с чего я взял, что это вещи убитых?

– Так и скажете: сознательная гражданка обратила внимание вот на такое совпадение: принес один и тот же человек мужского рода, а вещи женские, а вы сопоставили даты нападений…

– Даты откуда я знаю?

– Вот это как раз просто – от меня. Меня сам Китаин к вам отправил, помните?

Остапчук, повертев ситуацию так и сяк, признал, что да, гладко звучит. Но не мог не отметить очевидного:

– Все равно твои уши торчат.

– Это к делу не относится, – возразила Сергеевна, – это не я, а мои уши.

– Ладно уж, давай сюда. – Сержант, припрятав вещдоки, решил все-таки спросить: – А признайся, Катерина: был Лукич в лесу или это Серега от трудов мозгами двинулся?

– Был, – подтвердила она.

– И на каком же основании?

– Отпуск в связи с…

– …внезапной болезнью Натальи, – подхватил Иван Саныч, – слыхал, да. И Михайло Лукич, стало быть, Сереге все-таки двинул. Давно мечтал.

– Товарищ Остапчук!